die Jakobsleiter

После недолгого безрыбья и мелкорыбья возвращаются монстры океана. Сегодня прямо среди мирно купающихся туристов вытянул вот такого метрового петуха (el gallo). Самая почитаемая рыба у береговых рыбаков. Пойду запасаться лимонами, луком, петрушкой и сладкими перцами. Будет севиче на несколько дней.

劉禹鍚: 烏衣巷

朱雀橋邊野草花
烏衣巷口夕陽斜
舊時王謝堂前燕
飛入尋常百姓家

Лю Юйси. Улица Черных Одежд

Рядом с Мостом Красной Птицы
                пышно цветут сорняки.
У входа в Аллею Вороньих Одежд
                низко клонится солнце.
В былые дни тянулись ласточки
                к карнизам домов Ван и Се,
А ныне влетают под скромные крыши
                простых заурядных семей.

***

Эти стихи требуют комментария длиннее обычного.

( читать, не отлынивать )

Трудность понимания китайских стихов (из-за их древности, сжатости, многозначности и аграмматичности) высвечивает с предельной ясностью главный порок переводов: они становятся "творческими" и "поэтичными" ровно тогда и ровно в той мере, когда и в какой мере переводчик не справляется с задачей понимания.

У поэта поэтические красоты - это просто поэтические красоты. У переводчика - это способ зашуметь, задымить, замазать непонятное. Творчество поэта - это просто творчество. "Творчество переводчика" - это непонимание автора, неуважение к нему, клевета на него.

Воображаешь себя поэтом – пиши свои стихи, не гадь другому (настоящему) поэту, не марай его репутацию своей второсортностью, не разъезжай верхом на его славе, не используй его имя как таран, чтобы протолкнуть в мир свои поделки.

Когда британская музыка еще была великой...

Перселл. "Закрой твои глаза и спи безмятежно..." для сопрано, баритона и бассо континуо. Доусон и Харви поют, а дирижирует Гардинер. 

Вопросительная частица в вопросе, подразумевающем ответ да или нет, – это ма.

嗎

Иероглиф 嗎, ма составлен из рта и лошади, 口 + 馬, бог знает почему. Возможно, спрашивающий так широко открывает рот, что туда может въехать лошадь. (Строго говоря, рот – значащий элемент, а лошадь звуковой; но в иероглифах обычно оба элемента участвуют в создании смысла).

Самый близкий аналог ма – русская частица ли, которая тоже подразумевает альтернативный ответ да или нет. Подобные вопросы очень часты в китайской речи, поэтому фразы, кончающиеся на ма, звучат там постоянно. «Хочешь чаю?» – Ни яо се ча ма? – 你要些茶嗎?

Уточняюще-поддакивающие риторические вопросы вроде «так?», «правда?», «не правда ли?», «не так ли?» чрезвычайно популярны в китайской речи; я думаю, это одно из традиционных проявлений вежливого внимания к собеседнику: контакт с ним как бы все время перепроверяется. Такие вопросы часто кончаются на 嗎, ма и всегда используют глагол бытия ши, вроде английского is, are, to be.

是

Самый простой уточняющий вопрос – это шима? «правда?», «так?», «is it?»:

是嗎？

Можно переспросить в отрицательной форме: бушима? – «не правда ли?», «не так ли?», «isn’t it?»:

不是嗎？

Можно переспросить в альтернативной форме: шибушима? – «правда, не правда ли?», «так, не так ли?», «it is, isn’t it?»:

是不是嗎？

Этот же вопрос иногда задают без ма, просто шибуши? – «так или не так?», «да или нет?»:

是不是？

Ну а дальше этот вопрос может варьироваться, если заменять в нем пустое ши значимым словом. Например, хао бухао? – «хорошо, не правда ли?», «хорошо или нет?», «разве плохо?»:

好不好？

Это последнее выражение еще значит нечто вроде «окей». Можно поздороваться традиционным 你好, нихао, «привет тебе», «всего тебе хорошего», а можно спросить ни хао бухао? «Ну как ты там поживаешь, все окей?

你好不好？

***

Выучите все это. На следующем уроке буду спрашивать.

 

При всем моем резком неприятии языкового кривляния (от каламбуров до намеренного коверканья слов), думаю, настало время принять давнее предложение «олбанцев» и заменить глагольные окончания тся и ться на благородное итальянское цца. Или ццо. Не забудь умыцца и причесаццо.

Русскую орфографию уже не спасти. Блогеры, журналисты и особенно скоростные переводчики субтитров уже давно и массово покинули ее берега и вышли в открытое море.

Если ввести универсальное окончание цца, то смущение пишущих (и не могущих вспомнить, как правильно) и стресс читающих это (и всякий раз вздрагивающих) будут сразу сняты.

Забавно, что помимо исчезающих граммар-наци, пишущих подчеркнуто правильно, и граммар-либералов, пишущих тся и ться как попало, появились новые граммар-наци, или, скорее, «граммар-антифа», которые строго соблюдают правило наоборот: тся вместо ться и ться вместо тся. И ни разу не ошибаюцца.

Художник Бартоломео Монтанья. Картина целиком - тут.

Сочинения для лютни Джона Доуленда можно послушать тут.

Переводы Джеймса Легга (конец XIX века) для многих классических китайских текстов остаются первыми и единственными; они до сих пор переиздаются как мейнстрим, вместо того, чтобы уже давно быть вытесненными более доброкачественной продукцией и почетно пылиться в архивах. Огромная благодарность к этому человеку и его сверхчеловеческому труду давно должна смениться недоумением: а почему не появляется ничего другого? Доходит до того, что имя Джеймс потихоньку переходит от переводчика к автору, и на книжных прилавках Амазона Конфуция называют James Confucius. И это - чистейшая правда.

Каждая эпоха нуждается в своих переводах. Прошлое - зеркало настоящего, и история - зеркало современности. История - это не то, что о ней думают циники (особенно постсоветские): не обслуга политической пропаганды. Но и не то, что о ней думают мечтатели: не "поиск абсолютной истины". Она, как всякая гуманитарная мысль, является проекцией мировоззрения эпохи (сообщества, страны, культуры, цивилизации) на исторический "материал". В платонизме вещи рождаются как отпечатки эйдосов на материи; историческое знание - это такие же отпечатки мировооззренческих эйдосов на археологическом или текстовом материале. История знает только то, о чем спрашивает у прошлого; а спрашивает - только о том, что для нее важно. И "не видит" того, для чего у нее в вопроснике нет вопросов. Современность глядится в прошлое и пытается в нем найти черты сходные или противоположные; подтвердить что-то или ожидаемо опровергнуть; и история служит для нее главным инструментом рефлексии: самопознания, самооправдания, самоосуждения. Это не плохо и не хорошо, это естественно; в этом и есть единственное назначение истории.

XIX век имел репутацию "века истории". Но это, с необходимостью (которую немногие понимают), был также век самых массовых исторических фальсификаций, перед которыми бледнеет даже троллинг Гальфрида Монмутского: создав новую идею "нации", этот век стал впопыхах ваять национальные культуры и истории. Но и древность не смогла увернуться от его творческого резца. Если вспомнить Шлимана, который очень хотел найти Трою и в конце концов нашел; или особенно сэра Артура Эванса, который лучше древних критян знал, как должен выглядеть Кносский дворец, и "восстановил" его по новейшей декадентской моде; то можно получить представление, как работает мировоззренческая рефлексия, направленная в прошлое. А следующее поколение, конечно, "разоблачит ложь отцов", но тут же, с тем же усердием начнет проецировать на прошлое свои ценности; задавать ему вопросы из своего вопросника.

Переводы древних текстов - часть той же мировоззренческой рефлексии. Если это тексты важные (а в китайском случае важные древние тексты - это многие тысячи страниц), то переводческая работа должна быть непрерывной. Но ее нет. Она не нужна. Не входит в мейнстримные вопросники. А жаль. Эпоха, в которую жил христианский миссионер Джеймс Легг, для нас - как затонувшая Атлантида. Даже если бы вопросы, которые задавал Легг Конфуцию, были не глупы (хотя они иногда очень глупы), а переводы были очень точными (хотя они часто очень неточны); все равно, они уже к нам не имеют отношения. Невозможно снова и снова читать в XXI веке шотландско-китайского христианского миссионера XIX века, преподобного Джеймса Конфуция...

PS. К книге Лунь Юй это, конечно, не относится, она постоянно переводится, и на русский, и на английский. Но это - литературный хит. А сделай шаг в сторону, возьми "Записке о ритуале-ли", и все - тут только Джеймс Легг. (А по-русски - только несколько коротких фрагментов.)

Перевожу еще кусочек из диалога Конфуция и Ай-гуна.

Князь сказал: «Осмелюсь спросить, что ценит цзюнь-цзы (истинно благородный человек) в пути-дао неба?» Кун-цзы в ответ сказал: «Ценит его постоянство / непрестанность. Например, солнце и луна, восход и закат сменяют друг друга непрестанно; таков путь неба. Не прерывается течение времени; таков путь неба. Оно бездействует, но создает [все] вещи мира; таков путь неба. Оно завершает труд создания, и они сияют ясностью; таков путь неба.»

«Небо», тянь, напомню, это не боги и не небосклон; это – все, что не зависит от воли человека: весь мир, от самых низших, «материальных» этажей до высших, смысловых или божественных (разговаривать о которых Конфуций, правда, подчеркнуто избегал). В сегодняшнем языке «путь неба», тянь-дао, это просто «законы природы». Отбросив европейское слово «природа», можно перевести тянь-дао как «законы мироздания» или просто «окружающий мир и его уклад».

Китайская цивилизация ценит не преображение мира, как европейская, и не преодоление мира, как индийская; ей ближе путь приспособления к миру, жизнь в осмысленной гармонии с ним. Но не «в гармонии с природой», как любят сентиментальные дикари-руссоисты, а в сложной, рациональной, цивилизационной, многомерной, осмысленной гармонии с мирозданием. Поэтому постичь «путь неба», т.е. смысл и логику того, что происходит вокруг тебя, но от тебя не зависит, – одна из самых почетных для китайской культуры форм мудрости. «Не зная судьбы, не станешь цзюнь-цзы» – так начинается финальный текст Лунь Юй; и это о том же самом: ведь судьба-мин в китайском философском лексиконе – это не болтовня гадалки, а тянь-дао, путь неба.

Да и в цитируемом тексте из Ли-цзи тоже можно прочесть чуть ниже: Человек, обладающий жэнь (человечностью, эмпатией) не нарушает [ход, уклад] вещей мира (т.е. не вредит окружающему миру, не враждует с законами природы, не пренебрегает тем, как все устроено).

Интересно, что сюда прокралась почти цитата из некогда авторитета, а впоследствии оппонента Конфуция – Лао-цзы. Почти цитата, потому что такой фразы в «Дао дэ цзин» нет; но словарь и стиль полностью совпадают. У-вэй, недеяние, которым у Лао-цзы действует дао, создавая вещи мира, тут превратилось в [небо] бездействует (у-вэй), но создает / формирует / завершает вещи мира.

Но не только эта фраза, а и все приведенное высказывание Конфуция, с его ритмическими повторами и рефреном «таков путь неба», явно стилизовано под «Дао дэ цзин».

Интересна финальная фраза: оно завершает труд создания [вещей мира], и они сияют ясностью. Ясность, míng, мин, 明 – одно из самых любимых в китайской культуре слов. Оно состоит из знаков солнца и луны, и имеет широкий спектр световых значений (сияние, яркий, ясный), а также не менее широкий спектр интеллектуальных значений (ясное понимание, осмысленность, мудрость). Поэтому, когда Конфуций использует его по отношению к вещам мира, оно означает и сияющую красоту, и разумное устройство этих вещей, т.е. возможность их рационально осмыслить и понять.

Придание бытию характеристик красоты и рациональной постижимости напоминает то, как библейский Бог, оценивая результат творения, придал ему модус добра и красоты: «и увидел, что это хорошо». И еще это похоже на платоническую триаду аспектов бытия: рациональный, этический, эстетический; истина, добро и красота.

В «Записках о Ли» есть главы, напоминающие диалоги Платона – и стилем, и формой. Одна из них - Ai Gong Wen, «[Луский князь] Ай-гун спросил». Я в нее уже несколько раз заглядывал и приводил здесь кусочки. В Лунь Юй почти все тексты короткие, замкнутые на одном высказывании Конфуция, и лишь некоторые развернуты чуть длиннее. А тут – беседа, не стесненная рамками афоризма. Она движется свободно, шаг за шагом идет вглубь темы. Я склонен думать, что это настоящие диалоги Ай-гуна и Конфуция: задокументированные, а не выдуманные много веков спустя. Не знаю, потяну ли перевод целиком. А было бы интересно. Вот два маленьких параграфа.

Кун-цзы [Конфуций] сидел рядом с князем Ай-гуном. Ай-гун сказал: «Осмелюсь спросить, из человеческих путей-дао, какой – самый важный / великий?» Кун-цзы изумленно обернулся, лицо его посерьезнело, и он сказал в ответ: «То, что вы это так сформулировали, государь, – настоящее благословение для простых людей. Как же ваш покорный слуга осмелится не дать ответа? Из человеческих путей самый важный / великий – это политика / управление».  

Князь сказал: «Осмелюсь спросить, что вы понимаете под политикой / управлением?» Кун-цзы ответил: «Управление – это исправление (по-китайски тут тоже однокоренные слова). Если правитель поступает правильно, то и народ последует его политике / управлению. Народ следует тому, что делает правитель. Как могут люди следовать тому, чего правитель не делает?»

И т.д., там дальше много интересного. В этом тексте начинают проступать некоторые новые для меня контуры мысли Конфуция. Разговоры о том, что монарх – это моральный компас народа, и что «рыба гниет с головы», есть и в Лунь Юй, в этом блоге они уже появлялись не раз. Но в диалоге «Ай-гун спросил» эта мысль предстает в более продуманном виде. Надеюсь когда-нибудь доперевести.

Как все знают, Конфуций лишил понятие цзюнь-цзы, «сын монарха», его социально-политического значения и сделал моральным идеалом. «Цзюнь-цзы – это эйдос человека», говорит он в этом же диалоге чуть дальше.

Но мысль его не останавливается на этом. Следующий шаг – возвращение обновленного понятия цзюнь-цзы в монархический контекст. Мысль Конфуция – в том, что в государстве именно правитель служит таким «эйдосом человека», поведенческой моделью для всех остальных. Если он испорчен и развращен, то его испорченность и развращенность будут тиражироваться в народе. Если он глумливый циник, то и народ будет массово впадать в глумливый цинизм (пример – у всех перед глазами). Но точно так же и благородные качества монарха будут служить моделью и моральной опорой для большинства – начиная с ближайших сановников и министров и кончая «простым народом». По Конфуцию, рыба не только гниет с головы, но и выздоравливает с головы.

И тогда понятно, почему Конфуций считает политику / управление самым важным / великим из человеческих занятий. Борьбу за власть, придворные, партийные и бюрократические интриги он, разумеется, к политике не относит (только пошлый дурак считает такие вещи политикой); а видит в ней этический путь восхождения к эйдосу: сначала монарха (потому что в этом и состоит его предназначение – не править, а формировать этический идеал), а потом, за ним, и его сановников, министров и всего «простого народа».

Что политика – это часть этики, известно давно и не только в Китае (а например, и в античной философии). И Конфуций не одинок на этом пути рассуждений. Он предлагает свою формулу политики как части этики. Его решение, разумеется, чисто монархическое (философы почти никогда не бывают «демократами», ибо еще на первых подступах к теме понимают, что мысль иерархична, этика иерархична, и следовательно – политика иерархична). Сначала Конфуций вырабатывает системное этическое учение; а потом прилагает его к государству, считая государство приложением этических принципов к социальной практике. Политика – это этика, явленная в социальной плоти. А вершина политической пирамиды, монарх, – это, соответственно, воплощение этической вершины, цзюнь-цзы, идеала-эйдоса человека.

Философия Конфуция многими чертами похожа на Платона; и особенно этим эйдетическим мышлением. Ведь его программа «исправления имен» – это тоже в чистом виде эйдетическое мышление: каждая вещь должна соответствовать своему эйдосу, или, как сказано дальше в этом тексте, «совершенному имени», чен-мин.

Поэтому не стоит удивляться тому, что Конфуций не разделяет простонародного убеждения, что «политика – это грязное дело». Для него это высшее, важнейшее, благороднейшее из человеческих занятий. Люди живут в обществе и государстве; понять, как это работает, – значит, понять главное в человеческой жизни; научиться исправлять и улучшать это, – значит, достичь вершины мудрости.

Для греческих философов политика тоже была не «грязным», а высшим из человеческих занятий. Они вовсе не были диванными мечтателями, и считали целью философии обоснование политики через целостное мировоззрение. Все они были нацелены на воспитание «идеального гражданина полиса» (калос кай агатос, греческий вариант цзюнь-цзы), все были вовлечены в политические дискуссии. И Платон, точно так же как Конфуций с Ай-гуном, вел диалоги с правителями. (Правда, общение с тираном Дионисием Сиракузским кончилось плохо, как мы помним: он был сначала принят с божественными почестями, а потом продан в рабство.)

Дальше Конфуций очень обстоятельно, не афоризмами, а нормальным текстом, говорит о семейной этике, о самосовершенствовании и самоуважении и прочих важных для него вещах. Свежие мысли, не повторенные в Лунь Юй. И отличное изложение. Надеюсь добраться.

Эх. Где бы одолжить еще лет 500 жизни...

劉禹錫: 竹枝詞

楊柳青青江水平
聞郎江上唱歌聲
東邊日出西邊雨
道是無晴卻有晴

Лю Юйси. Песня бамбуковой ветви

 

Ивы прибрежные       зелены, зелены;

                        воды      реки     безмятежны...

Слышу, мой милый       поет вдали;

                        над рекой     разносится     песня...

С восточного края       солнце встает,

                        На западе     льют     дожди...

По всему выходит,       ясности нет,

                        но ясность   –   вот она,     есть...

 

Это стихи в стиле юэфу («музыкальная палата»), написанные в подражание фольклору и, возможно, по мотивам народной песни. Отсюда и название «бамбуковая ветвь», к тексту стихов никак не относящееся, скорее всего – название первоисточника. Один мастер юэфу – Ли Бай – уже не раз обсуждался в этом блоге, сегодня – новый поэт, Лю Юйси.

Вся изюминка этого стихотворения – в чисто китайской игре слов, которую перевести невозможно. Я уже разбирал стихи, в которых «главное слово» не произносится, а намеки на него рассыпаны в фонетике, в похожих, созвучных или рифмующихся словах. Здесь – чистейшая, нагляднейшая омонимия.

Стихи – о любви девушки к юноше. Ее эмоциональное состояние неустойчиво, как весенняя погода (то солнце, то дождь); и она сама не знает, как понимать свои чувства – то ли влюблена, то ли нет. Одно из слов для обозначения чувства любви – цин, qíng 情. А ясная погода обозначается его полным омонимом – цин, qíng 晴. Причем иероглифы не просто синонимичны, они основаны на общем фонетическом элементе 青, который означает зелено-голубой цвет (и зеленой листвы, и голубого неба). Отличаются 晴 и 情 только смысловым элементом, прибавленным слева, это солнце 日 и сердце 忄.

Таким образом, настоящий смысл последней строки – примерно такой: «по всему получается, что я не влюблена, но чувствую – да, влюблена!». Однако китайская поэзия чурается такой прямоты высказывания, поэтому «эмоция любви» тут заменена полным омонимом – «ясной погодой». 

Но этим фонетическая игра не исчерпывается. На самом деле, она начинается с повторенного в первой строке слова «зеленый» - 青青 (Ивы прибрежные зелены, зелены). Оно тоже звучит цин, хотя и с другим тоном – qīng. И это тот самый иероглиф, на основе которого построены два вышеупомянутых цин, qíng: 晴 и 情. Таким образом, главное слово 情 сначала вводится «неполным» иероглифом 青, а потом подменяется омонимом 晴. Но прямо не произносится.

楊柳青青江水平
聞郎江上唱歌聲
東邊日出西邊雨
道是無晴卻有晴

Это, наверное, самый наглядный из встреченных мною в стихах примеров того, как работает китайская фонетика. И еще – как работает иероглифика: напомню, в китайских текстах, помимо смыслового и фонетического, есть еще и «третий этаж» связей – графический, через общие графемы.

И, как вы уже догадались, стихи входят в списки «самых-самых», фразы из них цитируются повсюду в качестве поговорок. Особенно последние две строки: на востоке солнце, на западе дождь принято говорить о смешанных чувствах (odi et amo); ясности нет, но ясность есть говорят в похожих случаях: когда внешние приметы говорят об одном, а внутренняя убежденность – об обратном...

***

Лю Юйси был известен не только как поэт (сохранилось около 800 стихотворений), политический эссеист и философ, но и как чиновник-политик послевоенного времени, т.е. начала IX века, после мятежа Ань Лушаня. Его отец, тоже чиновник и политик, во время войны вместе со всей столичной элитой спасался на юге, в Сычуани. Там Лю Юйси и вырос. Он получил первоклассное образование, а стихи писал с самого детства. В 21 год он сдал экзамены на высший титул цзиньши.

Его карьера была неровной: фавор не раз сменялся опалой. Сначала он был сослан в провинцию, когда предложенные его «партией» реформы не были одобрены; потом – за резкие политические сатиры. Императоры в те годы менялись часто, как весенняя погода, менялось и положение Лю Юйси: то солнце, то дождь. Читая «был сослан», не нужно представлять себе «глубину сибирских руд»; его просто отсылали из столицы и назначали на службу в провинцию, иногда на невысокие, иногда на высокие должности (напр., губернатора провинции Сучжоу). К тому времени жестокие репрессии военных и первых послевоенных лет (которые прошлись катком по многим поэтам, вспомним хотя бы Ван Вэя) уже закончились.

Проведя бóльшую часть жизни вне столицы, он имел возможность слышать разные фольклорные традиции, в том числе не-ханьские, и проявил к ним большой интерес. Фольклоризм и вообще был одним из влиятельных культурных феноменов эпохи Тан, но родился он намного раньше: «Книга песен» Конфуция, «Песни царства Чу», а потом и целый департамент фольклора – «Музыкальная палата», Юэфу (I век н.э.). Так что ко времени Танского ренессанса фольклоризм был уже старой, благородной традицией, насчитывающей около полутора тысяч лет. Один из мастеров стиля юэфу был Ли Бай. Но вообще этим занимались почти все танские поэты, в том числе и Лю Юйси. Интересно, что в качестве литературной опоры он использовал народные песни на языках Бенба и Ю. Одно из самых известных стихотворений – как раз сегодняшнее, написанное, скореее всего, на мелодию народной песни «Бамбуковые ветви». Перечитаем этот маленький шедевр:

Ивы прибрежные       зелены, зелены;

                        воды      реки     безмятежны...

Слышу, мой милый       поет вдали;

                        над рекой     разносится     песня...

С восточного края       солнце встает,

                        На западе     льют     дожди...

По всему выходит,       ясности нет,

                        но ясность   –   вот она,     есть...

李商隱: 登樂遊原 

向晚意不適
驅車登古原
夕陽無限好
只是近黃昏 

Ли Шанъинь. Поднимаюсь на плато Ле Ю юань

 

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении...

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато...

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

 

И снова, уже в который раз, самое-самое, общеизвестное, иконическое и культуро-образующее стихотворение. (Поэтому я не стараюсь дать «творческий» перевод: мне важнее идеальная точность, а не благозвучие.) И поэт для меня тоже новый – 李商隐, Li Shangyin, Ли Шанъинь (813–858), поздне-танская эпоха.

О нем известно не так много. Его чиновно-политическая карьера была не очень успешной: будучи втянут в борьбу придворных партий, он оказался на стороне проигравших. А борьба, как не раз бывало в китайской истории, велась против «мафии евнухов»: это не единственный случай, когда династия рушится из-за непомерного возвышения этой сплоченной группы дворцовых интриганов: закат империи Хань тоже начался с узурпации власти евнухами и попыток других партий восстановить баланс сил. В эту политическую драму оказалась втянута и семья (клан) Ли Шанъиня...

В поздне-танских стихах часто звучит печаль и уныние: все поэты чувствовали, что страна входит в кризис, ее расцвет позади, остается ждать упадка и распада. К этому общему настроению у Ли Шанъиня прибавилась горечь собственных неудач; поэтому в его стихах печаль и уныние глубже, беспросветнее, чем у современников.

***

Символику первых строк понять нетрудно: с приближением вечера (заката – и своей жизни, и страны) мысли и чувства в смятении. Поэт поднимается на «древнее плато» - одну из самых высоких точек в окрестностях столицы: оттуда (и с высоты обобщения, и в перспективе истории) можно составить цельное представление о том, что происходит с тобой и со страной:

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении.

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато.

Последние две строки – любование закатом и ожидание ночной темноты – стали популярным символом. Это самое краткое и точное выражение духа поздне-танской эпохи: еще прекрасны ее осенние краски, но уже чувствуется приближение зимнего холода и мрака. Эти строки настолько монументально высечены, что их цитируют очень часто: они приложимы ко многим явлениям в фазе упадка: старение, разочарование, усталость, предчувствие беды.

Ровно такое же ощущение было свойственно последним годам европейской цивилизации перед ее крушением в 1914 году. С одной стороны – небывалый культурный расцвет; с другой – чувство конца истории. С одной стороны – бесконечно прекрасная картина заходящего солнца; с другой – ожидание темноты, беды, катастрофы.

Последние две строки написаны ясно; но не забудем: это китайская поэзия, со свойственными ей сверхсжатостью и анти-грамматичностью. И поэтому, несмотря на ясность, этот словесный натюрморт толкуют по-разному. И так: «заходящее солнце бесконечно прекрасно; но уже наступают ночные сумерки». И так: «бесконечную красоту заката можно оценить только на фоне наступающих сумерек» (наступающий мрак учит ценить красоту заката). Мне кажется более убедительным (и более точно соответствующим тексту) такое толкование: мир все еще бесконечно прекрасен, но он не будет таким всегда; приближается время бедствий.

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

***

Плато Ле Ю юань – это равнина на возвышенности, с которой открывается вид на столицу Чанъань. Место, облюбованное поэтами: оно упоминается примерно в сотне стихотворений эпохи Тан. И стихи Ли Шанъиня по этому поводу вспоминают первыми. Ле Ю Юань значит нечто вроде «Луга счастливых странствий» или «Поле радостных прогулок». (Думаю, это значение тоже надо учитывать для понимания стихов.) Название это восходит к храму Ле Ю (радостное путешествие), построенному на этом плато много веков назад, при императоре Сюань (I в. до н.э.) из династии Западная Хань. Храм был окружен комплексом садов и прудов, часть из которых сохранилась (или реконструирована). 

Но особо ценилось открытое плато, с которого можно было созерцать закаты или любоваться видами на столицу. Сады мало подходят на роль зрительного образа стихов. Он скорее должен быть аскетичным, минималистичным. Хороших иллюстраций я не нашел, но вот эти две акварели дают представление о том, какой круг зрительных образов сформировался в китайской культуре вокруг стихотворения Ли Шанъиня.

С наступлением вечера

                мысли и чувства в смятении...

Колесницу гоню,

                поднимаюсь на древнее плато...

Заходящим солнцем

                можно любоваться бесконечно,

Если бы только

                не надвигалась ночная мгла...

Емельянов-banshur69 про интересное пишет (а я и не знал):

«[Набросок ”О сколько нам открытий чудных”] датируют концом 1829 года и связывают со знакомством в это время Пушкина и П.Л.Шиллинга - изобретателя телеграфа и тибетолога. Шиллинг познакомил Пушкина с Иакинфом Бичуриным. В результате было принято решение о совместной поездке в Китай. Но на эту просьбу Пушкина царь наложил вето.»

Что Пушкин был невыездным, все знают, а вот про Китай я слышу впервые. Архимандрит Иакинф, он же Никита Бичурин, ярчайшая личность, первый синолог, первый систематически образованный знаток китайской литературы и языка, первый переводчик многих ключевых текстов. Если бы он завлек Пушкина в Китай, тот быстро схватил бы язык, начал бы изучать Танскую поэзию и несомненно увлекся бы ее эстетикой предельной эмоциональной сдержанности и непрямого высказывания (личное через внеличное и т.д.), пристрастился бы к открытым концовкам и антиграмматическим словесным натюрмортам. И стал бы писать примерно так.

Помнить чудо мгновение
Впереди явиться
Мимо лететь видеть
Гений чистый красивый

И тогда русская поэзия могла повернуть совсем в другую сторону. Ну или нет. Она ведь и так не пошла его путем европейского классицизма, а свернула в противоположную сторону; вряд ли пошла бы и китайским путем. Ей пришлось бы отказаться от гитары (! - а она за один намек на это готова убить), от рифмы «твоя-моя», от душераздирающих признаний в любви, а главное – от ни в какие ворота не лезущего постоянного Я-канья. Нет-нет, это святое, от этого она точно не отказалась бы. Все осталось бы как есть.

PS. На самом деле, экспедиция Шиллинга и Иакинфа отправилась не в Китай, а в приграничные области, в Кяхту.

Фрагмент из Ли-цзи, «Записок об этикете-ли». Читая такое, перестаешь удивляться тому, что конфуцианцы так раздражали императоров и князей.

天子之元子，士也。天下無生而貴者也。繼世以立諸侯，象賢也。以官爵人，德之殺也。死而謚，今也；古者生無爵，死無謚。

Старший сын Сына Неба (наследник императора) – всего лишь служилый человек. Не было такого в Поднебесной, чтобы родился – и сразу знатный. Становление князей шло через следование примеру старших поколений, через подражание совершенномудрым. От титулов и почестей нрав (дэ) людей портится. А посмертные имена – это вообще современное новшество; в старину не было ни урожденных аристократов, ни посмертных имен.

(«Посмертное имя» давалось царям, князьям, крупным сановникам или даже просто влиятельным людям; так что после смерти их в текстах называли не прижизненным, а посмертным именем. Например, Шихуанди – посмертное имя; прижизненное у него было Ин Чжэн. Сегодня иероглиф ши, 謚, «посмертное имя» означает «улыбающееся лицо». Смайлик, то есть.)

Ли-цзи – книга не из «седой древности», а из Осевого времени; и эти мысли вовсе не обязательно такие уж традиционные. Ссылка на авторитет древних – неизменный аккомпанемент к любому высказыванию, даже самому новаторскому. Но может быть, что отсутствие жестко-фиксированной родовой знати и в самом деле было характерной чертой древнекитайского общества; я не знаю. Там всегда была сословность, да; но она была не замкнутой, не кастовой, не привязанной к происхождению. Социальные лифты работали хорошо, и подняться из грязи в князи (как и упасть обратно в грязь) было вполне возможно.

Но надо осознать: эта красивая меритократия имеет один «баг», из-за которого ее легко превратить в тоталитарную легистскую диктатуру. Почести и богатства не падают с неба, даже в Поднебесной; они кем-то выдаются или отнимаются. А это – легко понять – инструмент неограниченного контроля. Просто приглашение потенциальному диктатору.

Именно этот инструмент с упоением описывает заклятый оппонент конфуцианства, автор «Книги правителя области Шан»: «Бедные должны выгадывать от наград, чтобы разбогатеть; а богатые должны страдать от наказаний, чтобы обеднеть. Важная вещь в управлении государством: сделать богатых беднее, а бедных богаче. В этом случае страна будет сильной.» Похожие размышления у него и о титулах и знатности; не буду уж сейчас искать.

Легисты тоже считают, что от рождения люди равны; только, в отличие от конфуцианцев, с их эмпатией, справедливостью, уважением ко всем и «образованием для всех, независимо от происхождения», они делают другие выводы: у людей нет прав на наследуемые титулы и богатства; следовательно, мы будем произвольно и непредсказуемо давать их и отнимать, и не останется ни одного способного нам противостоять, ибо опереться ему будет не на что; и станут тогда все ходить перед нами как шелковые, размахивая красными флагами и славя наше мудрое правление...

Эта проблема не имеет решения. Жестко-сословная система с родовой аристократией нехороша; но она создает сильные противовесы центральной власти, очаги потенциального сопротивления и конкуренции. Меритократическая система, основанная на идее изначального равенства, хороша; но она уничтожает противовесы и очаги сопротивления, пролагает путь потенциальному диктатору.

Но ведь так и вообще устроен человейник: не существует никакого «единственно-верного учения», ни одного «окончательно-правильного» способа построения общества и государства. Это всегда многовариантность и двусмысленность, всегда инь-ян. В одних ситуациях работают одни модели, в других другие. Чаще работают сложные гибриды в состоянии хрупкого равновесия.

А верить, как марксисты, в прогресс государственных моделей, который шел, шел, дошел до сего дня и остановился  в изумлении, ибо увидел в нас с вами венец эволюции и предел своих мечтаний; и тогда, как писал Щедрин, «история прекратила течение свое», – верить в эту чушь, хоть и модно, но как-то совсем уж стыдно. Верить, как перестроечная советская интеллигенция, что есть некая правильная модель, «как в цивилизованных странах», и ничего другого быть не может, потому что не может быть никогда, – эта наивность бывших пионеров, не могущих жить без окончательно-правильной идеологии, была простительна в 90-е; но после стольких лет в меняющемся мире можно было бы уже и призадуматься...

И последний из четырех текстов в которых упоминается Гуань Чжун, – чтобы уже закрыть обсуждение этого персонажа в Лунь Юй. 14-9 – это запись не уроков, а «кулуарной болтовни»: ученики или посетители спрашивают мнение Конфуция о знаменитых политиках современности, а он отвечает в своей, как обычно, живой и непринужденной манере.

14-9

Кто-то спросил о Цзы Чане. Конфуций сказал: «Гуманный, добросердечный.» Спросили о Цзы Си. «Этот?! Этот?!» Спросили о Гуань Чжуне. «Это был человек, [в пользу которого] у Бо и его клана конфисковали селение Пянь вместе с тремя сотнями жителей; а тот, хоть и питался одним грубым рисом, до последних зубов [= лет жизни] не вымолвил ни слова жалобы».

Последнее выражение из Лунь Юй перешло в народные поговорки: что-то вроде «нет зубов, а не жалуется» или «ни зубов, ни жалоб»; но комментаторы пишут, что у Конфуция речь не о зубах, а о годах жизни. Впрочем, если рядом нет дантиста, то выпавшие зубы – тоже показатель возраста; и «до последних зубов» – то же, что «до последних лет».

У иезуитов вся эта история объясняется так, что князь Хуань-гун в наказание за какие-то преступления отнял у лидера аристократического клана Бо его имения в поселке Пянь и передал Гуань Чжуну в пользование («кормление»?). Бо, однако, никогда не роптал на это решение, хоть и доживал в нищете: он считал кару заслуженной, а Гуань Чжуна – более достойным человеком, чем он сам.

Возможно, это идеализированное объяснение, и Бо молчал не из уважения к авторитету Гуань Чжуна, а из страха перед его могуществом. Правда, я не встретил никаких свидетельств свирепости и мстительности Гуань Чжуна – даже у трезвого и скрупулезного Сымы Цяня. Может, и в самом деле его авторитет был очень высок, – почему надо непременно верить только «плохим», циничным объяснениям и не верить «хорошим»? Это противоречит здравому смыслу.

Но что хочет сказать Конфуций, характеризуя Гуань Чжуна именно этой историей? Сейчас уже трудно дать точный ответ, можно только предположить, что Конфуций выбрал «сложный» образ для характеристики сложной, неоднозначной исторической личности.

Сама история с наказанием Бо – чисто легистская. Никто не должен чувствовать себя в безопасности, ничье состояние не должно быть стабильным: таков принцип тотального легистского террора (в «Книге правителя области Шан» это прописано с циничной прямотой). Чем влиятельнее и богаче человек, тем больше страха он должен испытывать: именно он – самый опасный враг для абсолютной власти царя. Награды и наказания – главный инструмент легистской власти: обогатить бедного, разорить богатого; а потом снова поменять их местами. «И последние станут первыми»; и первые станут последними; и никто не должен чувствовать, что это окончательно; никто не должен быть уверен в завтрашнем дне; никто не должен знать, где монарх или его канцлер поставит запятую в «казнить нельзя помиловать». Именно это и произошло с аристократом по имени Бо: был ли он виновен, неизвестно; но наказали его чисто по-легистски: «из князи в грязи».

А что он не роптал – так или иначе показывает политическую силу Гуань Чжуна; внушаемое им уважение или страх; а может быть, убедительность его программы и поступков. У Конфуция все это вызывает смешанные чувства. И другие тексты подтверждают его непростое отношение: он высоко ценит отдельные достижения Гуань Чжуна, но невысоко ценит его личность; а кроме того – он противник легизма вообще и гос. террора – в частности. Простого ответа на вопрос о Гуань Чжуне он дать не может.

В этом тексте рядом с Гуань Чжуном упоминается еще один очень яркий персонаж китайской истории, в которой «дух Осевого времени» (Форма + Личность) веял в то время с не меньшей силой, чем в классической Греции. Это Цзы Чань, один из законодателей и правителей мини-княжества Чжэн, автор первого в Китае уголовного кодекса и создатель юридической машины (в которой крутились судьи, адвокаты, жалобщики, обвиняемые и обвинители), человек демократических убеждений, хотя и работавший в условиях олигархического коллективного правления; враг абсолютизма (который в княжестве Ци устанавливал Гуань Чжун, а в княжестве Чжэн пытались установить подобные ему легисты-реформаторы), даже лидер народной революции против путча абсолютистов; просвещенный и гуманный правитель, пользовавшийся уважением и «простого народа», и аристократии, и «политологов-профессионалов» вроде Конфуция; человек незапятнанной репутации, которого еще долго вспоминали с благодарностью.

Другой персонаж, упомянутый в разговоре, известен в западной литературе плохо; о нем рассказывают только китайские источники. Это Цзыси. В старинных комментариях пишут, что это был политик-авантюрист, поддержавший узурпатора трона в княжестве Чу, и что его политика оборачивалась хаосом и беспорядками. Конфуций при упоминании его имени закипает: «Этот?! Этот?!» И не хочет даже обсуждать.

Так что по-настоящему интересны тут только двое – Цзы Чань и Гуань Чжун. Два великих политика и мыслителя эпохи «Весен и осеней». Два человека, поставивших Закон в центр своей политики. Но один – создатель абсолютной легистской монархии, а другой – создатель некоего подобия монархии-республики, сочетающей личную власть (которую он в конце жизни получил) с уравновешивающими ее институтами демократии и олигархии. Первый был талантливее, активнее, успешнее; второй был этичнее, гуманнее, и его программа не была реализована вполне.

Мой любимый комментатор Лунь Юй, конфуцианец XII века Чжу Си тут плавно входит в колею "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха и заканчивает изящной формулой сравнения:

Могут спросить: Гуань Чжун и Цзы Чань – кто из них выше? Отвечу так: Этические качества Гуань Чжуна уступают его способностям. А способности Цзы Чаня уступают его этическим качествам.

Бетховен, первоначально посвятив свою лучшую симфонию Наполеону, снял посвящение и порвал в клочья титульный лист, когда узнал о коронации Наполеона в качестве императора. Надежда, что пришел Освободитель Человечества, не оправдалась. Наполеон оказался не большим человеком, а непомерно раздувшимся ничтожеством, мещанином-властолюбцем. Что стало еще заметнее, когда он начал назначать родственников на важные посты.

Конфуций в похожей ситуации выразил свое разочарование Гуань Чжуном, его мещанским снобизмом. Попав во власть, он повел себя как нувориш: стал жить на широкую ногу, разбрасываясь деньгами и присваивая княжеские привилегии.

3-22

Учитель сказал: «Как все-таки мелок сосуд Гуань Чжуна! Кто-то скажет: ‘Может быть, Гуань Чжун был бережлив?’ Отвечу: Гуань Чжун владел тремя зданиями (поместьями?), а его служащие не совмещали должностей. Какая же это бережливость? ‘Если так, то, может быть, Гуань Чжун был знатоком этикета-ли?’ Отвечу: князья насаждали у своих ворот заслоны; Гуань Чжун тоже насадил заслон у ворот; князья имели для дружеских встреч стойку для кубков; Гуань Чжун тоже имел такую стойку для кубков. Если Гуань Чжун знал этикет, то кто же тогда не знал?!»

Это красивый текст, играющий выразительными метафорами и иллюстрациями. Но, как и все тексты, в которых упоминаются подробности древнего быта или культуры, он вызывает у комментаторов и переводчиков наибольшие трудности и разночтения.

Самое красивое тут словечко – сосуд, ци, 器. Им называют ритуальные сосуды, простую посуду и инструменты (знаменитая фраза из Лунь Юй: 君子不器 «джентльмен – не инструмент [в чужих руках]»). А вслед за сосудом это слово стало обозначать уже всякую вместимость, емкость, а отсюда перешло на личность: способность, талант, масштаб личности. Но даже говоря 器, как в этом тексте, о таланте или масштабе человека, надо не терять из виду образ сосуда: Как все-таки мелок сосуд Гуань Чжуна!

Больше всего разночтений вызывает фраза сан гуй, 三歸. Кто-то говорит о «трехвозвратной (?!) башне», кто-то о трех поместьях, кто-то о трех офисных зданиях, кто-то о трех главных женах (не считая остального гарема), кто-то о казнокрадстве: мол, Гуань Чжун удерживал в свой карман часть собираемых гос. налогов. Все-таки, «три поместья» кажутся более логичным толкованием, но из словарей его вывести трудно. Темное место и для китайских комментаторов.

«Совмещение должностей», т.е. возложение на работника множества разных задач было обычным делом: и штат бездельников не раздувается, и люди держатся в тонусе, не расслабляются, и на зарплате экономия. У Гуань Чжуна штат был большим, чиновники не совмещали должностей, денег на них уходило слишком много. Бросаться деньгами – повадка нувориша и выскочки, маленького человека с большими деньгами.

«Заслоны у ворот» тоже не совсем понятны: Чжу Си говорит, что это растительные щиты-заслоны, которые насаждали, чтобы закрывать от зевак вид того, что делается внутри княжеской резиденции. Тщеславный Гуань Чжун тоже захотел иметь такое.

«Стойку для кубков» объясняют с большей уверенностью. Сверх-регламентированный китайский этикет предполагал в застольях ставить опустошенные кубки на специальные стойки; причем в домах людей разного положения их устройство было разным. Гуань Чжун завел себе такую же, как у монархов.

Конфуций играет выразительными бытовыми деталями; но для понимания его мысли они не так важны, как картина в целом: Гуань Чжун, попав в высший эшелон власти, не мог сдержать жадности и тщеславия, хотел, чтобы было «богато» и напоказ. Остался «мещанином во дворянстве».

В других текстах (см. предыдущий пост) Конфуций высоко оценивает его политические достижения; а здесь он не то чтобы винит его в каких-то злодействах, а просто высказывает разочарование его личностью. Маленький человек, попавший в большую историю и даже совершивший в ней много славных дел. Бывает и такое. Взять того же Наполеона...

Из старинных комментариев, которые приводит Чжу Си:

«Большой человек начинает с личного совершенствования, потом переходит к выправлению семьи и кончает самим государством; так он пускает глубокие корни и развивается широко вдаль. Крупная личность, по словам Ян Сюна, напоминает круг и наугольник, уровень и плотничий шнур. Сначала она приводит в порядок себя, а потом уже и других.»

VII век до н.э., «империя» (т.е., скорее, конфедерация) Чжоу ослаблена, на дворе – «Период весен и осеней» (741-476), время смут и распада. Одно из сильнейших в то время княжеств – Ци. В 697 г. на его трон восходит Лю Чжу-эр, известный под тронным именем Сян-гун (князь Сян). Это был дурной правитель, известный своим любвеобилием и распущенностью: помимо обычных гаремных развлечений, не чурался и инцеста, и его связь с сестрой Вэньцзян имела потом неприятные последствия.

Эта сестра была выдана замуж за правителя княжества Лу князя Хуаня и родила ему троих детей. Однако, когда князь Хуань с женой посещал Ци, она возобновила связь с братом; и кто-то нашептал рогатому мужу об инцестуальной связи его жены. Замять скандал не было возможности, поэтому циский князь Сян-гун просто приказал своему сводному брату Пеншену убить луского князя. После этого он открыто продолжил отношения с сестрой. Княжество Лу возмутилось, но войны начинать не стало: Ци было намного сильнее. Однако, Сян-гун все равно решил умиротворить соседа и демонстративно казнил убийцу – своего брата Пеншена. Классика макиавеллизма: сначала найти верного исполнителя для грязного дела, а потом его демонстративно наказать, чтобы удовлетворить обиженных, отвести от себя ненависть, а заодно избавиться от потенциального шантажиста.

Правление Сян-гуна длилось 9 лет. Он был убит своим родственником, который тоже через несколько месяцев был убит в ходе дворцового заговора. И тогда началось соперничество между двумя братьями Сян-гуна, которые во время его правления были предусмотрительно вывезены в соседние княжества – Цзю и Лу (то самое, чьего князя убил Сян-гун и где правил Чжуан-гун, сын убитого князя и его неверной жены).

И тут начинается история первого легистского проекта и деятельность интересующего меня персонажа – родоначальника легизма Гуань Чжуна. (Начало разговора о нем – здесь.)

Соперничество между братьями Сян-гуна, за каждым из которых, конечно, стояла большая партия сановников и аристократов, развивалось так. Принц Сяобай вернулся в Ци и объявил себя князем (потом ему было дано тронное имя Хуань-гун). Ему быстро удалось взять под контроль правительство и армию; но его старший брат Цзю, прятавшийся в княжестве Лу, выдвинул встречные претензии, которые были поддержаны некоторыми сановниками в Ци, а также луским правителем Чжуан-гуном, сыном убитого князя и его неверной жены Вэньцзян. Для княжества Лу это был хороший шанс отомстить за убитого и подмять Ци под свой контроль. Лу вторглось в Ци, но потерпело сокрушительное поражение; вслед за этим уже Ци атаковало Лу и победило. Мятежный принц был убит.

У этой истории есть интересная грань. Каждый из принцев-соперников имел наставника-воспитателя. У принца Сяобая это был Бао Шу, у принца Цзю это был тот самый Гуань Чжун. С юности они были близкими друзьями и партнерами по бизнесу. Оба были, что называется, яркими личностями: хорошо образованы, талантливы, активны. Оба обещали раскрыться в крупных государственных деятелей. При этом, Бао Шу всегда признавал, что его друг талантливее и достойнее занимать высокую должность.

Когда вторгшиеся цисцы атаковали мятежного принца Цзю, Гуань Чжун защищал его, отстреливаясь из лука. Он чуть не убил князя Хуань-гуна: стрела попала в пряжку ремня. Когда принц Цзю был убит, некоторые из его свиты тоже были убиты или из верности покончили с собой, но Гуань Чжун остался жив (за что потом подвергался упрекам в недостаточной верности) и вернулся ко двору луского князя.

По окончании смуты князь Хуан-гун предложил своему наставнику Бао Шу пост канцлера (первого министра и советника), но тот отказался и предложил вместо себя Гуань Чжуна как человека более достойного, сопроводив это предложение длинным перечислением того, в чем он уступает Гуань Чжуну. Князь воскликнул: «Но он же чуть не убил меня!». Бао Шу ответил: «Он действовал так из верности. Возьмите его к себе; он будет поступать так же ради вас». После долгих уговоров князь согласился.

Но возникла другая проблема: как забрать его у лусцев. Одаренность Гуань Чжуна была известна; луский князь мог захотеть оставить его у себя в правительстве; либо убить, чтобы он не достался врагу. Тогда Бао Шу предложил сказать лусцам, что Гуань Чжун нужен для демонстративной казни за участие в бунте, и казнь эту собираются провести в княжестве Ци, в назидание подданным. На правах победителя в войне, Хуань-гун твердо потребовал выдачи, и луский князь согласился. Гуань Чжуна повезли в Ци как опасного преступника, приговоренного к казни, но по приезде назначили на самый высокий пост в государстве. И с этого момента начинается история первых в мире легистских реформ.

И с этого же момента жизнь князя Хуань-гуна была предельно тесно связана с Гуань Чжуном: после 40 лет совместного правления они умерли один за другим с небольшим интервалом. Княжество Ци за это время достигло наивысшего расцвета и стало бесспорным лидером Поднебесной.

В определенном смысле, помимо тоталитарных легистских новшеств Гуань Чжуна, это было идеальное конфуцианское правление: князь ни сам не пытался, ни другим князьям не позволял узурпировать права и привилегии и посягать на власть императора. Он честно поддерживал культурную традицию и политический баланс Чжоу, называемый «фэнцзян» (конфедерация вассальных княжеств под не-жесткой властью императора, с высокой свободой местного управления и культурного разнообразия), за что получил от Сына Неба титул «гегемона», князя над князьями, фактического правителя всей Поднебесной...

В Лунь Юй есть несколько текстов с упоминанием Гуань Чжуна; Конфуцию трудно было обойти молчанием этого крупного политика и мыслителя старшего поколения. Чтобы понять эти тексты, приходится и мне покопаться в истории Гуань Чжуна. Если не считать Мо-цзы и философскую школу моизма, появившуюся после Конфуция и довольно быстро сошедшую со сцены и рассосавшуюся по другим школам, у конфуцианства было только два основных оппонента – даосы и легисты. Лао-цзы считается родоначальником  первой линии, Гуань Чжун - второй. (Кому интересно – английская википедия выдает отличную статью про Гуань Чжуна.) 

В раннем наследии легизма есть несколько сильных книг; самая яркая и радикальная – Шан Цзюнь Шу, «Книга правителя области Шан» (IV век до н.э.). Ее легко найти в переводах, и английском, и русском.

Но истинным основателем легизма считают Гуань Чжуна. Он жил в VIII-VII веках в княжестве Ци; происходил из купеческого сословия (т.е. не аристократ), а с 685 по 645 годы (40 лет) занимал должность «канцлера» (первого министра и советника) при князе Хуань-гуне, т.е. был вторым человеком в государстве. Он провел радикальные экономические и политические реформы и сделал княжество Ци самым сильным и процветающим на то время (время распада и угасания империи Чжоу, период «весен и осеней»).

Гуань Чжун первым в китайской истории высказал мысль о главенстве закона и о единстве всех перед законом; первым сделал слово закон ключевым понятием государственного управления. Он же первым возвел наказание в главный инструмент политики (наказывали и раньше; но раньше не было легистской идеологии наказания). Он первым ввел государственную монополию на важные промыслы (тогда это были соль и железо) и совершенно советское гос. регулирование цен и контроль над торговлей.

Смысл его политики легко понять: абсолютизация власти князя, ослабление аристократии, плановая экономика и уничтожение всех форм самоорганизации, которые могли бы конкурировать с центральной властью. Как все левые реформаторы, он атаковал семейно-клановое устройство, ликвидировал крупные кланы-общины, раздробив сельское общество до уровня разрозненных семей. Он разбил крупные сельскохозяйственные районы на отдельные деревни с предписанием каждой деревне своего промысла – что выращивать и в каких количествах. Он отнял у аристократов право формировать военную силу и перевел военное ведомство на централизованную рекрутскую систему набора солдат. Он разбил княжество на уезды, которыми управляли не наследственные аристократы, а назначенные князем чиновники (то же потом сделал и Цинь Шихуанди). И т.д. и т.д.

После долгих лет раздрая и гражданских конфликтов, княжество было умиротворено и вошло в период процветания и стабильности; но, как легко догадаться, это благоденствие закончилось со смертью князя и уходом Гуань Чжуна.

Гуань Чжун – неоднозначная личность (а однозначные разве бывают?); в некоторых отношениях он был типичным легистом, в других – типичным конфуцианцем: например, говорил о том, что отношения правителя и народа должны строиться на основе искренности-синь и ритуала-ли. Основой политики он считал правильный подбор людей – отказ от привилегий аристократам, уважение к квалификации и личным качествам, продвижение талантов.

Но в целом его идеология – это, конечно, типичный красный легизм: под лозунгами свободы выстроить тоталитарный свинарник; под лозунгами равенства и уничтожения сословий создать систему абсолютного единовластия (а абсолютизм, напомню, – это не монархия, а пародия на нее, форма вырождения и самоуничтожения монархии).

Гуань Чжун если и писал что-то, то до нас это в первоначальном виде не дошло. Сохранилась огромная книга, названная по его имени «Гуань-цзы»; но она написана не им, а составлена в "Академии княжества Ци" 300 лет спустя, в IV-III вв. до н.э.. Эта академия Цзися, кстати сказать, была уникальным явлением в истории Китая и мира: огромное учебно-научное учреждение, поддерживаемое правительством (гранты, стипендии), приютившее тысячи мыслителей всех научных и философских школ, без дискриминаций и предпочтений. Там собирались и издавались древние тексты, компилировались философские антологии.

«Гуань-цзы» и была такой антологией, составленной из фрагментов учений разных школ. Это самый крупный текст в политико-социально-философском жанре, дошедший от до-циньской эпохи. Первоначально это было собрание из 564 (!) трактатов, потом часть была утеряна, а другая часть уплотнена. Сегодняшние остатки – это всего 86 трактатов.

Первый полный перевод «Гуань-цзы» на английский появился только несколько лет назад. (Еще одно свидетельство того, как мало изучен Китай: ведь это, как пишут немногие специалисты, один из главных текстов для понимания китайского Осевого времени.)

Среди 86 книг "Гуань-цзы" есть и тексты Гуань Чжуна; но какие именно и насколько они аутентичны – сказать трудно. Некоторые фрагменты совпадают со свидетельствами из исторических книг, так что можно предположить, что они восходят к его авторству. Например, следующие фразы звучат вполне аутентично:

·        Законы – это отец и мать для народа;

·        Правитель и чиновники, высшие и низшие, знатные и подлые — все должны следовать закону; это и называется великим искусством управления;

·        Только управляя на основании закона, можно выдвигать достойных и устранять плохих;

·        Закон стоит не под, а над государем; сам правитель обязан выполнять его директивы;

·        Закон ограждает народ от необузданности государя, у которой нет границ.

Это выглядит прекрасно и благородно только на очень простодушный взгляд. Нельзя забывать: всякая идеология государства-машины подразумевает Верховного Машиниста; всякая идеология равенства перед законом подразумевает Верховного Законодателя и Уравнителя; всякое «выравнивание социальной почвы» – это расчистка площадки для абсолютной, ничем не ограниченной власти. Которая главным инструментом управления делает страх наказания. Вот еще цитата из Гуань Чжуна: «Когда боятся наказаний, то управлять легко».

Гуань Чжун, конечно, был не злодей-кровопийца, а талантливый и ответственный политик. Современники и ближайшие потомки вспоминали его с благодарностью. Он – автор успешного государственного проекта, причем, совершенно нового типа, основанного на не слыханных доселе идеях и ценностях. Все это говорит о незаурядном таланте.

Правда, проект был успешным недолго: 40 лет. Но ведь все тоталитарные проекты живут недолго. А то, что Гуань Чжун создал, это оно и есть – тоталитарное государство, самое дьявольское политическое изобретение в истории. Какими бы этичными «конфуцианскими» оговорками не сопровождалась политика Гуань Чжуна, какими бы правильными ни казались отдельные его решения (прищучить аристократов-сепаратистов, например), никуда не денешься: перед нами – убежденный предшественник Сталина, Гитлера и Цинь Шихуанди.

Кстати, о недолговечности таких проектов. Именно поэтому я и не склонен верить в триумфальное шествие по планете нынешнего китайского режима (тоже чисто легистского, несмотря на притворное конфуцианство): все это – ненадолго...

劉長卿: 送靈澈上人

蒼蒼竹林寺
杳杳鐘聲晚
荷笠帶斜陽
青山獨歸遠 

Лю Чанцин. Провожая наставника Лин Че

Темная синева.
          Храм бамбукового леса.
В тихих сумерках
           вечерний звон колокола.
Над соломенной шляпой
          косые лучи заката.
По зеленым холмам
          одиноко шагаешь вдаль.
 

***

Лю Чанцин провожает гостившего у него буддийского наставника по имени Лин Че.

«Наставник» – устойчивый термин в китайском буддизме, нечто вроде «гуру»: 上人, шан-жэнь, буквально «возвышенный человек»; так называли людей, соблюдающих все тонкости монастырского устава и хорошо знающих буддийское учение.

Лин Че – монах, поэт, богослов, автор сочинений на разные темы, ценимый и в Танскую эпоху, и сейчас. Им написано множество стихов и огромная 21-томная компиляция вероучительных текстов. А его книга по тибетской медицине до сих пор считается классикой жанра.

Дата встречи и написания стихов – 761 год. Посетив поэта в одном из соседних храмов, где он остановился на пути из ссылки, Лин Че возвращается в свой монастырь Чжулинь, или «Храм Бамбукового Леса». Чжулинь находится недалеко, об этом можно судить по тому, что звон его колокола слышен, и по тому, что Лин Че возвращается в вечерний час пешком, не рискуя потеряться ночью в горах.

Чжулиньский храм – одно из знаменитых мест буддистского паломничества. Это один из самых древних храмов Китая, его основание датируют III веком н.э. И это первый буддистский монастырь, учредивший женское монашество. Он находится на «Верблюжьей горе» недалеко от Сюйчжоу, в северо-восточном Китае. Во время второй мировой войны японцы разрушили его, и те постройки, которые встречают туристов сейчас, – недавняя реконструкция.

Чжулинь, «бамбуковый лес» - не только ландшафтное описание: у этого термина давняя буддистская традиция. Одна из первых проповедей Будды происходила в бамбуковой роще; а после еще одной проповеди местный правитель подарил Будде бамбуковый лес и построил для него бамбуковый храм. Бамбук в буддизме – символ единства и цельности личности. Прочность характера, подобная бамбуку. Поэтому буддистских храмов с названием «бамбуковый лес» – довольно много: и в Китае, и в Японии.

***

Первые два стиха начинаются с парных иероглифов 蒼蒼 и 杳杳, которые означают, соответственно, темно-сине-зелено-сизый цвет и глубокую тишину, сумерки, а также, возможно, слабость доносящегося издалека звука. Я их перевел, соответственно, «темная синева» и «тихие сумерки». В этих двух стихах дается не только живой пейзаж (синеющий в сумерках лес), но и символическая картина темной глубины и тишины, нарушаемой лишь звуком колокола – традиционная для буддийской иконографики картина просветления. Последние две строки – «чисто китайские», без буддизма, напоминающие стихи Ван Вэя о прощании или возвращении: горный пейзаж, косые лучи заходящего солнца, одинокая фигура путника.

Темная синева.
          Храм бамбукового леса.
В тихих сумерках
           вечерний звон колокола.
Над соломенной шляпой
          косые лучи заката.
По зеленым холмам
          одиноко шагаешь вдаль.

 А творог тут продают под названием queso tipo "ahoga pollo" - сыр типа "задуши курицу". Задушевно.

Уткнувшись в вино,

               не заметил, как стало темно.

Цветы, опадая,

               заполнили складки одежды.

Хмельной, поднялся

               пройтись у ручья под луной...

(В гнезда) вернулись птицы.

               Да и людей – едва встретишь.

 

李白: 自遣 

對酒不覺暝
落花盈我衣
醉起步溪月
鳥還人亦稀 

В Ютубе появилась диковина - запись спектакля Джорджо Стрелера "Похищение из Сераля" (1967). В плохом качестве, с расходящимися дорожками; но больше этой версии нигде нет. Это опера-зингшпиль Моцарта, одна из немногих по-немецки, в том же жанре, что и "Волшебная флейта", но ближе к итальянской комической opera buffa. Дочь в последние месяцы увлеклась, слушает ее в разных исполнениях, напевает, хихикает.

Гардинер, конечно, лучше всех, но он сделал только аудио-версию. Другой лучший вариант - это, наверное, Карл Бём. И исполнение, и постановка, все первоклассное. А сегодня нашелся Стрелер, у которого Моцарт и вообще получается превосходно (Свадьба Фигаро).

В постановках опер главное бедствие - глухие к музыке нарциссы-режиссеры, не понимающие, что это прежде всего музыкальный жанр, и постановка должна помогать слушать, а не отвлекать от музыки "желтыми чулками". Последние 30 лет - это почти тотальная оккупация оперного театра этими самовыражающимися дикарями, особенно в Германии и группе германо-культурных стран (Голландия, скандинавы), отравленных радикальной левизной не только в политике, но и в искусстве (а как иначе?). 

Стрелер был одним из немногих идеальных режиссеров оперы (он, Поннель, Шеро, Шенк, еще несколько человек - и все, остальное - серость в желтых чулках). У Стрелера нет этой надсадной "яркости" и самовыражения, все очень точно, минималистично, и все работает на музыку, фокусирует на ней внимание, не дает отвлекаться. Но при этом - не служебно; вполне самостоятельно как театр. Первоклассный театр. Иногда даже "театр теней".

Трамп молодец, не побоялся нарушить неписаное правило левацкой швали "о монархии - или плохо, или ничего": We saw first hand how the Monarchy epitomises and carries on the virtues of the British people - and no one did so more than Prince Philip...

祖詠: 终南望餘雪 

终南陰嶺秀
積雪浮雲端
林表明霽色
城中增暮寒

Цзу Юн. Глядя на снежные вершины Чжуннаня 

Хребет   Чжуннань...
            Прекрасны   туманные   склоны;

Снежный   покров
            плывет   высоко   в облаках...

Проясняется   небо,
            освещая   верхушки   леса.

Холод   и сумрак
            в городских   густеют   стенах...

***

Цзу Юн (699-746) – малоизвестный поэт танской эпохи. Это стихотворение было написано на экзамене, который он сдавал для поступления на чиновную службу. Пишут, что экзаменационное задание требовало 12-строчного сочинения, с 6 парными рифмами. Он написал 4 строки с одной парной рифмой и остановился. Экзаменатору стихи понравились и он, стараясь помочь юноше, уговаривал его продолжить. Но Цзу Юн отказался: стихи казались ему законченными, продолжение их испортило бы. Экзаменатор еще поуговаривал и махнул рукой. Экзамен был провален, чина Цзу Юн не получил. Обменял удобство на искусство, пользу на поэзию, карьеру на катрен...

Чжуннань – это горный хребет в 60 км на юг от тогдашней столицы Чанъаня. Со стороны города виден его северный склон, почти всегда сумрачнный, скрытый туманом (инь, сказано буквально в стихах). Часть северного склона  (но не южного, более теплого) круглый год покрыта снегом (то, что я перевел «снежный покров», буквально называется «снежное скопление», «собравшийся снег»). Самые высокие снежные вершины оказываются вровень с облаками или даже выше их. И в ветреный и облачный день кажется, что они плывут по морю облаков, как корабли.

Вторая часть стихотворения – о вечернем проблеске солнца: небо очистилось и лучи заката высветили краски леса (или верхушки деревьев). И тогда из города можно различить оттенки лесного покрова. А в городе в это время резко усиливался холод и сгущались сумерки.

Легко прочесть и символический смысл: на вершинах усилия и подъема – просветление и прояснение («ясность и отчетливость», сказал бы Декарт), а в низинах человейника – сгущающийся сумрак и холод.

А пейзажи хребта Чжуннань действительно красивы. Туманные-инь склоны, о которых пишет Цзу Юн, были популярны у даосских и буддистских отшельников: до сих пор туда массово ходят «духовные туристы», причаститься мудрости удалившихся от мира Учителей.




Вот, например, журнал одного русского гида, ходящего за мудростью и водящего туристов в Чжуннань. А вот отснятые им фотографии в слайд-шоу:
 

 

李白: 黄鶴樓送孟浩然之廣陵  

故人西辭黄鶴樓
煙花三月下揚州
獨帆遠影碧山盡
唯見長江天際流 

Ли Бай.

У Башни Желтого Журавля провожаю Мэн Хаожаня в путь до Гуанлина.

 

Старый друг       оставляет на западе

                Башню Желтого Журавля.

В дымке цветения       третьего месяца,

                отправляется вниз, к Янчжоу.

Одинокий парус      далеким отблеском

                исчезает в зеленых холмах.

И видно только:       река Янцзы

                течет до края небес...

 

Это стихи относительно ранние, но уже отлично выстроенные: от скромной «констатации факта», что друг уезжает, через усиление образности (дымка туманов и обильное цветение в марте-апреле; либо просто дымка цветения), к исчезающему среди холмистых берегов Янцзы одинокому парусу (привет Лермонтову), и наконец – распахивание горизонта вширь, до грандиозного образа пути-дао-реки, утекающей к краю неба. По-моему, это великолепно.

Дата написания 730-й год. Ли Баю 29 лет, а его старшему другу, классику раннетанской эпохи Мэн Хаожаню – 41. Ли Бай был известен пристрастием к стихам, вину и дружбе. Много ездил с места на место и легко сходился с людьми, особенно с коллегами-стихописцами. Мэн Хаожань был для него и другом, и учителем, живым богом поэзии.

Гуанлин, куда едет Мэн Хаожань, – это округ, к которому принадлежит город Янчжоу; т.е. едет он, на самом деле, в Янчжоу, вниз по реке Янцзы, на которой расположены и Янчжоу, и Башня Желтого Журавля. Заклинаю вас: если будете переводить эти стихи, ни за что не поддавайтесь соблазну перевести 西辭 как «отправляется на запад»! Ведь Янчжоу – на восток от Уханя, и плывет он на восток! Надо переводить: «оставляет на западе Башню Желтого Журавля».

А Башня Желтого Журавля, Хуанхэ Лоу – это многоэтажная башня в городе, название которого сегодня знают все: Ухань. Она была построена во времена Троецарствия, в 223 году, и названа по следам легенды о человеке, не умершем нормально, как люди, а покинувшем землю в образе желтого журавля. (Вспоминается советская песня о солдатах, не умерших, а превратившихся в журавлей.) Имя человека варьируется; иногда говорят, что это был Фэй И, военный советник Лю Шаня, сына того самого Лю Бэя, императора Шу.

Башня множество раз разрушалась и перестраивалась, а в 1985 году и вовсе была сдвинута в другое место; так что никакой аутентичности у сегодняшнего строения нет; да и претензий таких нет. Это скорее знак исторической памяти, чем реальный артефакт; но в этом качестве башня считается важной китайской достопримечательностью. Вот три изображения: современный вид, фото 1871 года и гравюра XIV века. Общего очень мало...