若夫坐如尸立如齊。

[Достойный] человек:

Если сидит – то как будто [замещает] покойник[а].
Если стоит – то как будто совершает жертвоприношение.

Первая фраза звучит несколько некрофильски, особенно если  坐如尸  переводить буквально («сидит как труп»); на самом деле речь о главной китайской религии – сыновной благодарности и традиционализме. И конкретно – о ритуале поминовения предков, жертвоприношения их духам. В древности кто-то из потомков во время обряда играл роль покойного, был его ритуальным представителем, символом, «иероглифом». По-китайски такого представителя называли просто «трупом», ши, ; старинный вариант изображает сидящую либо лежащую на боку фигуру мертвеца.

Возможно, в древнейшие времена в ритуале мог принимать участие настоящий покойник, наряженный и украшенный. В Индонезии до сих пор существует веселый праздник Манене, на котором принято вытаскивать мертвецов из могил, наряжать покрасивее и совершать поминальные ритуалы вместе с ними. Возможно, это ответвление той же самой традиции, что в Китае исчезла, когда труп заменили более гигиеничным живым потомком. Впрочем, и этот ритуал уже давно исчез.

Идеал внешнего достоинства, – в осанке и поведении, – иллюстрируется тут самыми сакральными для китайской традиции образами: из ритуала поминовения предков. Если помнить об этом, перестанет удивлять, почему именно там найден высший образец достоинства: сидеть не вертясь, прямо и чинно, как труп-представитель; стоять величественно, как будто совершаешь приношение.

Кстати, представитель покойника – это хорошая, даже чересчур наглядная иллюстрация того, как работает мифологическое сознание. Жизнь человека имеет смысл только как воплощение модели, уже существующей в культуре: новое реально только как повторение старого.

И то, что новые поколения осмысляют себя как представители ушедших, на самом деле, не так глупо. В этом, наверное, и есть главный смысл культурной традиции.

張旭, Zhang Xu, Чжан Сюй, поэт VIII века, был разгильдяем и пьяницей. Он числился в Восьмерке Божественных Винопойцев, двое из которых уже были в этом журнале: Ли Бай (Ли Бо) и Хэ Чжичжан. Он писал отличные стихи (одно из них я сейчас перевожу; но из-за занятости и усталости все идет медленно), но больше был известен как каллиграф, изобретатель "курсива", травописания (grass script). И потому считался не только одним из восьми божественных пьяниц, но и Траво-божественным 草聖, или Свято-травцем. И, разумеется, "чокнутым Чжаном", как же без этого.

На фоне сверх-регламентированной китайской культуры подобные люди становятся знаменитыми исключениями (ибо и вообще нарушение ритуала ценится только на фоне ритуала; без такого фона это просто дикарство). О его реальной жизни почти ничего не известно, зато легенды - есть.

Например, о том, что он напивался до беспамятства, брал "расческу", т.е. щетку для волос, и начинал ею вдохновенно рисовать свое травописание. Наутро трезвел, с восторгом разглядывал сделанное, но повторить уже не мог.

Сохранилось некоторое количество текстов, написанных его рукой,

"...рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов..."

Я не могу разобрать почти ничего. И даже не понимаю этой красоты. Но ценится она очень-очень. Идея, видимо, в том, чтобы рукопись выглядела как "свободный полет руки". И да, конечно, смысл искусства в том, что "искусственное притворяется естественным". Но все равно, мое эстетическое развитие пока не дотягивает до того, что творит Травобожественный Чжан Сюй:


Ду Му. Цинмин («Чистое сияние») 

«Чистое сияние»:
        в праздничный день
                дождь моросит непрестанно.
В даль по дороге
        движутся люди:
                тоскуют, душа растеряна.
«Позвольте спросить:
        где тут найти
                таверну, питейный дом?»
Мальчик-пастух
        показывает пальцем: 
                Деревня Цветущего Абрикоса. 

***

Цинмин, «Чистое сияние» – это день поминовения. В отличие от предыдущего текста, где о празднике Циси приходилось догадываться по упоминанию звезд, тут праздник Цинмин назван без загадочности, в первых же словах. Это один из самых главных дней китайского календаря: ведь главная китайская религия – вовсе не буддизм, конфуцианство или даосизм, а светская религия сыновности и семейности; а ее культовое выражение – поминовение предков.

Цинмин приходится на первые дни апреля. Люди чистят могильные памятники, ставят ритуальные жертвы (поставцы с едой), совершают ритуальные молитвы духам предков. Интересно то, что Цинмин был превращен из фольклорной традиции в официальный общенародный праздник примерно за 100 лет до написания этих стихов. Это сделал Танский император Сюаньцзун (тот самый, свергнутый мятежом Ань Лушаня). До этого доминировал День Холодной Пищи, праздник еще из эпохи Чжоу, со своей колоритной предысторией (бог мой, сколько у китайцев всяких «историй», необозримый океан); он справлялся за день-два до Цинмина. Император Сюаньцзун соединил их и ввел в календарь Поднебесной как единый праздник Цинмин, день поминовения усопших.

Весенний дождь в дни праздника Цинмин. Как пишет китайская энциклопедия, «люди чувствуют себя «затопленными» отнюдь не сильным дождем, а моросью. Эта морось в точности характерна для весеннего дождя. Он отличается от проливного дождя летом, и определенно не такой, как шум осеннего дождя.» Моросящий дождь сделан «плачущим» фоном для скорби, в которую погружены люди, бредущие домой с кладбищ. Метафора «дождь = слезы» – из разряда всемирных: делать это сравнение принято везде, где только бывают дожди.

Деревня Цветущего Абрикоса: это красивое название деревни вошло в поговорку и приобрело огромную популярность: оно стало, например, расхожим названием для отелей и ресторанов, причем не гламурных, а массовых, доступных – и в старину, и в сегодняшнем Китае, и даже в Японии и Корее, для которых Танская поэзия – тоже своя классика. Так сложилось во всем регионе: если простому человеку грустно и хочется напиться, он ищет свою «Деревню цветущего абрикоса». Гугль-поиск выдает множество заведений под такой вывеской (навскидку: вот отель в Китае; вот ресторан в Тайване, а вот – в Сеуле).

***
Единственное трудное для меня выражение – в конце второй строки: 欲斷魂. Буквально: желание/эмоция – разбить – душа. Первое слово тут означает скорее сильное чувство тоски и любви. Следующее выражение – «разбитая душа» (heartbroken) – означает сильную печаль, горе; фраза буквально понимается не столько как «сломанная душа», сколько как «душа, покинувшая тело». То, что в других языках называется «душа не на месте» или даже lost soul. Китайские комментарии единодушны в том, что это – чувства тех, кто поминает умерших.

Но есть и еще одно толкование – что это тоска об умерших предках, об «отлетевших душах» (а третье слово – это как раз «облачная душа»
hun, которая со смертью улетает, см. предыдущий пост). Я не знаю, насколько принятым было такое понимание в эпоху Тан. Но чисто формально его нельзя исключать. Второй стих можно понять и так: ...идут люди, тоскуют, сердце разбита, душа растеряна; и так ... идут люди, тоскуют о душах умерших предков. Аграмматичность и «загадочность» китайских стихов позволяют прочитывать в одной фразе несколько смыслов, это обычное дело. Но, повторяю, современные китайские комментаторы однозначно выбирают первый вариант. Так что пусть он в переводе и остается.

***

Стихи – в целом – понятные, несложные: ни исторических аллюзий, ни скрытых цитат (так говорит китайская энциклопедия, а не моя куцая эрудиция). Язык подчеркнуто простой, разговорный, никакой изощренности (можно сравнить с недавним сверх-изысканным «Осенним вечером»). Красота тут – скорее в духе Ван Вэя: ухватить что-то очень важное в человеческой жизни и сказать об этом очень просто и прямо. Берется главное китайское религиозное чувство – печаль об умерших предках, к нему прибавляется простое и естественное желание напиться с горя. Все.

Другая грань красоты – порядок развертывания. Начинается все с предельно широкого природного фона: густо моросящий  весенний дождь. Потом картинка с каждой фразой сужается, приобретает более ясные очертания, очеловечивается. Дорога. Бредущие люди. Их общие чувства (тоскуют об умерших, «разбитая душа»). Печаль одного человека (автора), желание напиться с горя и вопрос – «где тут у вас таверна?». Дальше еще более конкретный портрет – мальчик-пастух: он ничего не говорит (от стеснения или косноязычия), а только показывает пальцем вдаль, на Деревню Синхуа, «цветущего абрикоса». С этим жестом и с этими абрикосами пейзаж снова расширяется и возвращается в природу. Поэт перебросил арку от одного расплывчатого образа к другому: от густой мороси весеннего дождя – к густому цветению абрикосовых садов.

Это как миниатюрный фильм: вначале – размытое изображение, потом контуры проясняются, появляются люди, эмоции, лица, а потом все снова «размывается» и затуманивается.

«Чистое сияние»:
        в праздничный день
                дождь моросит непрестанно...
В даль по дороге
        движутся люди:
                тоскуют, душа растеряна.
«Позвольте спросить:
        где тут найти
                таверну, питейный дом?»
Мальчик-пастух
        показывает пальцем: 
                Деревня Цветущего Абрикоса...

 

清明 (杜牧) 

清明時節雨紛紛
路上行人欲斷魂。
借問酒家何處有
牧童遙指杏花村。

Разбирая очередные стихи, я долго мучился со словами цянь впереди, и хоу позади. Словари сбивают с толку: как если спросить прохожего, как пройти туда-то, и он покажет двумя руками в разные стороны. Цянь значит впереди, первый, лицевой, будущий, но также прежний, бывший. Хоу значит позади, задний, спина, но также после, потом, позже. Эту издевательскую двусмысленность нельзя было оставлять безнаказанной непонятой. 

В разбираемых стихах меня смущали вот эти строки: 

Впереди не вижу древних людей
Позади не вижу тех, кто грядет. 

Поначалу я прочел это чуть ли не как шутку: в будущем не встретишь древних людей, в прошлом не встретишь тех, кто грядет. Ну разумеется, не встретишь, хаха. Потом подумал, что речь идет о «падении нравов»: людей, подобных прежним, не встретишь в будущем; людей, подобных нынешним и будущим, не найдешь в прошлом.   

Но после долгого плавания по китайским энциклопедиям и блогам, понял, откуда идет эта двусмысленность: от картины мира. От особого китайского историзма. Впереди – значит то, что прошло передо мной на временной шкале, в истории, в цепочке поколений. Если говорить о людях, поколениях, то это те, кто прежде меня прошел по сцене мира. Они пришли раньше меня и ушли вперед, поэтому они впереди. Те, кто грядет, - эти люди еще стоят позади меня в очереди истории. Их выход на сцену – после моего. 

Для нас (с нашей прогрессистской картиной) прошедшие века – позади нас; а будущее – впереди. Для автора этих стихов (а может и для всей китайской культуры) не так: впереди нас – те, кто уже ушел. Позади нас – те кто стоит в очереди за нами, их выход – после нашего. 

Поэтому взгляд вперед – это взгляд в спину ушедших поколений. Взгляд назад – это если обернуться и посмотреть в лица тех, кто придет после нас. Вроде бы, такая очевидная картина, но привыкнуть к ней, после нашей прогрессистской мозгопромывки, почему-то трудно. 

Для нас «впереди» – это такое пустое, ожидающее нас место, куда мы идем. Для китайской мысли «впереди» – это конкретные люди, наши предки, которые прошли по сцене мира раньше нас. 

Когда-то, до китайских штудий, я шутил, приглашая слушать радио «Вперед, в Древнюю Грецию!». Сейчас вижу, что никакой шутки тут нет. Древняя Греция – она и есть впереди. А где же еще?!

Произносится этот иероглиф rèn, почти как человечность-жэнь, только у того восходящий тон rén, а у этого – нисходящий rèn. Он принадлежит скорее литературному, чем разговорному языку и переводится как «медленный в речах». Он состоит из двух элементов: слово и острый край лезвия (который произносится rèn  и, соответственно, служит фонетической основой).

言刃

Слово и лезвие создают образ прерванной, перерезанной речи. Со временем смысл рисунка (перерезанная речь, отрезанный язык? прикушенный языкок?) расширился до таких значений, как осторожная, медленная речь, а также вдумчивая и толковая речь (с обстоятельным углублением в тему). Медленная речь, конечно, не в смысле заторможенная и глупая, а в смысле сдержанная, продвигающаяся вперед с опаской и внутренним сопротивлением.

В итоге, значения сосредоточились вокруг идеи самоконтроля и сдержанности в речах. Не болтать лишнего, не самовыражаться, не открывать свое сердце, отсекать приходящий в голову вздор, прикусывать язычок, сопротивляться желанию широко открыть вещало и говорить, говорить. Для сравнения, можно посмотреть на еще один иероглиф, тоже жэнь, только другого тона, rěn.

Он тоже имеет в составе лезвие-жэнь (от которого идет звучание), а еще – хорошо знакомое сердце/ум, синь.

刃心 

И значит он примерно то же, что предыдущий знак, только в отношении чувств и мыслей: сдержанность, выдержка, терпение, страдание.

Таким образом, фонетический элемент лезвие-жэнь приносит в эти знаки не только звучание, а еще и смысл самоконтроля, само-пресечения – в речах или в мыслях/чувствах. Человек сам себе «приставляет нож к горлу».

Тем самым, лезвие ножа помогает в выработке главной китайской (не только конфуцианской) поведенческой ценности – выдержки, сдержанности. Идея «выражать свои чувства» звучит для него не романтично-благородно, а примерно так же, как «гулять по улице без штанов». Остается только удивляться парадоксу, что культ полного контроля над своими словами породил самую филологичную цивилизацию на земле. 

Это, наверное, самый трудный текст Лунь Юй: в нем использованы музыкальные термины, которых сегодня либо никто не знает, либо знает несколько знатоков; разобраться в них у меня не получилось. А переводчики тут все больше кивают друг на друга. 

Учитель, разговаривая с да-ши («великим учителем») музыки княжества Лу, сказал:

Музыку тоже можно знать:
начало пьесы идет дружно в унисон;
продолжение образует ясную гармонию;
голоса внятно различимы;
и так, непрерывно развертывая, – до конца.

Смысл первой половины: музыка начинается в унисон, а потом голоса начинают расходиться и образовывать гармонию, т.е. сложные звуковые комплексы, аккорды (напомню: гармония – это не унисон, а согласие разных звуков и голосов), но при этом каждый музыкальный голос (инструмент) не теряется в массе, а звучит внятно, различимо.

Все это логично; но меня смущает то, что слышанная мной китайская традиционная музыка не знает полифонии и гармонии. Это чаще всего унисон, иногда с пестрым декоративным обрамлением; но ни полифонии независимых, внятно различимых голосов, ни того, что называем гармонией мы (связь, соединение пьесы в целое благодаря правильно выбранному порядку «аккордов»), там не слышно. То ли я понял термины неправильно, то ли гармония у них понимается иначе, то ли в старину музыка была другой, более сложной, – тут мне остается только гадать.

Окончание фразы понимается по-разному: 1) «так это развертывается до самого конца пьесы»; 2) «непрерывность», певучая манера, «кантабиле», когда звуки тянутся друг за другом без пауз; 3) «и так, следуя этой традиции, музыку и надо исполнять» («конец», «завершение» тут понимается как «исполнение» пьесы).  По-моему, первое понимание – самое убедительное.

Непонятен и характер разговора. Одни переводят: «Учитель разговаривал с маэстро», другие – «учитель наставлял, поучал». Оба варианта возможны и словарно, и по контексту. С одной стороны – Конфуций не важничал, не заносился перед знатоками, а предпочитал расспрашивать и слушать. С другой стороны – музыка была важнейшей частью его плана реформ, его главной мечты – возрождения культуры Чжоу. И он не был в музыке дилетантом.

Придворная ритуальная музыка я-юэ, по свидетельствам, была в упадке и хаосе: что и когда исполнять, людям было уже наплевать; многое из классического репертуара было забыто и утрачено. Вернувшись из 14-летних странствий, он привез много материалов (тексты и м.б. ноты) и начал приводить в порядок музыкальную часть ритуалов княжества Лу. (Об этом – в тексте 9-13: Я вернулся из Вэй в Лу, и сразу занялся приведением музыки в порядок; и гимны [изящного придворного стиля] я-юэ заняли свое место.)

Вообще, в раннем конфуцианстве музыка занимала особое место; поэтому и умение играть, и музыкально-теоретическое образование у конфуцианцев было нормой. Философия музыки, судя по тексту Юэ-цзи, была проработана очень основательно. Все конфуцианцы, начиная с Конфуция, играли на инструментах типа цитры (цинь) или гуслей (сэ). В Лунь Юй упоминается и острая чувствительность Конфуция (после одного концерта он три месяца не мог есть мяса от восторга).

Так что нет ничего странного в том положении, что Конфуций поучает или консультирует Луского музыкального да-ши.

Кстати, о да-ши (или дай-ши, тай-ши): буквально это «великий учитель»;  официальный титул на придворной службе. Это также вежливое обращение к любому профессионалу (плотнику, музыканту, каллиграфу); всякий мастер своего дело был Майстер, как в немецкой культуре. И маэстро-учитель, как в итальянской.

Алексеев, забыв об этой традиции, отпускает неожиданно дурацкий комментарий: «Название представителя искусства и даже ремесла пышным <...> титулом тай-ши практикуется в Китае и по сей день. <...> Европейцу трудно примириться с титулованием безграмотного, грязного повара... великим учителем!»

Что китайский повар в ресторане может быть очень неопрятным – это правда. Но если он мастер своего дела, то тогда и «великий учитель» тоже. Таков культ мастерства и профессионализма. И европейца тут как раз ничего не должно удивлять. Мастер любого дела, становящийся учителем и почитаемый за это, – вполне европейская традиция.

***

Фраза «Музыку тоже можно знать» переводят иногда «Вашу музыку можно понимать» или «Музыку следует знать»; но не очень убедительно. Возможно, речь идет о том, что музыка подлежит рациональному знанию и теоретическому упорядочиванию; но это вроде бы и так всем было понятно. Так что я оставляю этот текст в полузагадочном состоянии; ничего больше сделать не могу.

Музыку тоже можно знать: 
начало пьесы идет дружно в унисон; 
продолжение образует ясную гармонию; 
голоса внятно различимы; 
и так, непрерывно развертывая, – до конца.

子貢欲去告朔之餼羊。子曰:

賜也,爾愛其羊,我愛其禮。

Цзыгун хотел отменить жертвоприношение овцы на обряде Объявления Начала Месяца.

Учитель сказал: «Ци, тебе жаль овцу, а мне жаль обряда».

***

В конце каждого года император объявлял вассальным князьям календарь наступающего года, который был составлен заранее. Расчет лунных календарей был непростым делом; этим занимался целый департамент; последний такой календарь был опубликован в 1909 году. На его основе совершались все предписанные обряды – светские и храмовые; подобно церковному календарю, это было расписание всех важных сторон жизни на год вперед. От календаря зависели и праздники, и повседневная хозяйственная активность.

Вассальный князь, получив календарь от императора, сохранял его в своем родовом храме. В начале каждого месяца он шел туда и совершал ритуал Объявления Начала Месяца. После торжественного объявления происходило ритуальное жертвоприношение овцы. В ходе обряда князь обращался к духам своих предков с восхвалениями и молитвами и исповедовался перед ними о своих поступках, отчитывался о происшедшем за прошедший месяц.

В княжестве Лу этот обычай был в упадке; но каждый месяц ответственные за ритуал чиновники выделяли из казенного стада овцу для приношения. Цзыгун хотел отменить эту бессмысленную жертву – вероятнее всего, из жалости к животному (конфуцианцы, «мягкие люди», бывали жалостливы к животным), но может быть и из соображений экономии. Конфуций считал, что сберечь ритуал важнее, чем спасти / сэкономить овцу. По крайней мере, так оставалась внешняя форма, которую еще можно было оживить и наполнить смыслом. С отменой обряда о ней можно было бы забыть.

Интересно, что это понимание не вызывает затруднений в китайской культуре: так пишет вся комментаторская традиция, от Чжу Си до современных блогеров. Форма-ли должна продолжать существование, даже если какое-то поколение относится к ней несерьезно. Вернуть форме живое содержание легко и естественно; а возрождать древние формы на пустом месте – занятие безнадежное. Форма-ли – как пустынное растение: вроде, кажется, засохло; а прольется дождь – расцветет.

2-я глава закончена полностью, в 3-й осталось несколько текстов; вот я их и «подчищаю». Возможно, сделаю потом рывок, оформлю разбор 2-й и 3-й главы в виде единого текста, как было с 1-й главой. Возможно, нет. Слишком уж много времени и сил это отнимает; а надо ведь и труд трудить, и работу работать.

子曰
射不主皮
為力不同科
古之道也。 

Учитель сказал:
«В стрельбе кожа – не главное;
ведь сила бывает не равной степени;
таков дао-путь древности.» 

***

Большой пост с разбором текста 3-7, в котором я подробно писал о ритуале придворной стрельбы из лука, был здесь. Сегодня – небольшой довесок к нему.

Первая фраза – цитата из «Регламента Деревенской Стрельбы», сохранившемся в тексте Йи-ли («Ритуалы и формы»). Напомню: было несколько видов соревнований в стрельбе, от Большой Стрельбы, при дворе императора, до региональных и местных стрельб. Общий для них всех принцип «кожа – не главное» значил, что важно попасть в кожаный центр мишени, а не пробить егоКожа – это «яблочко» мишени, кожаный кружок из шкуры медведя, барса или тигра, нашитый на холщовую мишень. Для пробития требовалось больше силы; но стрельба, как подчеркивается, не была соревнованием в силе. Отсюда и правило.

Вспомним фразу Мэн-цзы: То, чем человек отличается от животного, – это самая малость. Большинство народа это различие стирает, а благородный человек сохраняет. Это и есть то главное, что интересовало Конфуция. Именно из этой «малости», отличающей человека от животного, он и выводит свою этическую философию, из нее же выводит и культурологию, отношение к обществу и государству как к знаковой системе.

И не надо считать это само собой разумеющимся: на свете полно «этик» и «культурологий», выведенных из принципов животного царства: национализм-трибализм-расизм, прагматизм, цинизм, экономизм, феминизм, «разумный эгоизм», всякое моделирование человеческой жизни в терминах «борьбы за самку», «альфа-самцов» и пр. – все это строится на принципе «мы – скоты».

Поэтому и в своих «исторических» изысканиях Конфуций ищет приметы того, что отличало бы человека от скота. Говоря о стрельбе из лука, он с радостью повторяет ее древние принципы: сила (животное начало) – не главное; главное – чувство формы, самоконтроль, красота и этичность поведения (слушать ритм музыки, не входить в спортивный раж, куртуазно вести себя с соперниками и пр.). И если на такие соревнование попадал туповатый «спортсмен», «альфа-самец» и, краснея и потея от натуги, радостно демонстрировал свою силу, ему было гарантированы насмешки и презрение: животное! дикарь! (Отсюда становится понятной и фраза 7-21: «Учитель никогда не говорил о таинственном, о силе, о беспорядках, о божественном.». 

Почему этот текст вообще появился в Лунь Юй, причем в третьей главе, посвященной в основном коррозии культуры Чжоу? Потому что, как пишут комментаторы, все эти стрельбы ко времени Конфуция вырождались в «чемпионаты по стрельбе из лука», и вместо принципов «умнее, изящнее, сдержаннее» там культивировались наше привычное олимпийское скотство: «быстрее, выше, сильнее».


Учитель сказал:

[Обряд приношения] ди: с момента возлияния и дальше – я не желаю на это смотреть.

***

В Лунь Юй – два текста с упоминанием жертвоприношения императорским предкам ди: этот и следующий, 3-11 (я разбирал его здесь), с уникальной для книги фразой «учитель сказал не знаю»:

Некто спросил, в чем смысл [обряда] ди. Учитель сказал: «Не знаю. Тот, кто знает, в чем смысл ди, для того Поднебесная – все равно что вот это». И он открыл свою ладонь.

Напомню коллизию: обряд ди – один из главных, культурообразующих в империи Чжоу, главный узел, в который сходятся все смысловые нити Поднебесной, главный «иероглиф» ее символического кода. Традиционно, проведение ди было долгом и правом одного императора. Это центральный обряд общекитайского культа предков, его «иконический» образ: Сын Неба совершает приношение своим умершим предкам; дар «царствующих – царствовавшим» (Алексеев). Все обряды поминовения предков, которые совершают местные правители или частные граждане, – как бы уменьшенное повторение, копия этого главного обряда.

Однако, император позволил проводить ди также правителям княжества Лу, хотя и в ограниченном формате. Деликатность ситуации в том, что Конфуций не одобрял как сам этот факт передачи прав, считая поступок императора незаконным, «не ли», так и самовольное расширение обряда правителями Лу. Правящая семья Лу, получив палец, откусила всю руку: продолжила уравнивать формы своего правления с императорскими – без всякой меры и без разрешения сверху. Это была наглая самовольная узурпация. В том числе и в отдельных частях обряда ди.

Узурпация приводила к разрушению культурно-ритуального кода Чжоу как целостной системы, была, так сказать, культурологическим симптомом распада страны. Тут с Конфуцием можно только согласиться. И да, он был первым настоящим культурологом. Первым семиотиком-структуралистом.

Это надо помнить, если вдруг возникнет соблазн по-дикарски посмеяться над ритуальной «мелочностью» и «педантизмом» Конфуция. Его интересовала не сохранность множества мелочей, а сохранность единого культурного кода. Государство как текст. Как оркестровая партитура, в которой каждая нота имеет свое место, и ее нельзя пропустить, изменить, сдвинуть, передать от трубы к контрабасу. И педантизм, дотошность в таких вещах – не плохое, а драгоценнейшее качество.

Относится ли текст к тому времени, когда Конфуций еще занимал должность в Лу и отвечал за храмовые обряды, или это было произнесено в поздние годы, сказать не берусь; да это и неважно. Но можно допустить, что недовольство Конфуция поведением Лусских князей было, скорее всего, одной из причин его изгнания.

Итак, смысл 3-10 – в том, что вся та часть обряда, которая начиналась после возлияния (не питья, а выливания ароматического вина на землю), была узурпацией либо искажением, поэтому Конфуций не желал ее видеть. (Вспоминается: «не ли – не смотри; не ли – не слушай; не ли – не говори; не ли – не делай», а еще – этический минимум, предложенный Солженицыным: «не участвуй».)

Ди с момента возлияния и дальше – я не желаю на это смотреть.

***

Технические подробности обряда мало известны. В советской и российской китаистике продолжают цитировать один-единственный текст на эту тему, написанный академиком Алексеевым на основе «Записок о Ли».

Возливают так: берут ложку, сделанную из драгоценного камня, черпают благовонное вино и приносят его духу. Для настойки берут особо благовонные травы, кипятят их, ферментируют настоем вино, и тогда его аромат становится восхитительным. Возливают (на землю) до заклания жертвы, прося духа предка сойти в храм. После возлияния вина и сошествия духа занимаются расстановкой деревянных дощечек, изображающих, благодаря соответствующим надписям, души покойных предков, — пред лицом первородителя, в порядке и степени их почитания.

На восток от первородителя [либо основателя династии, либо первопредка императоров] помещают «светлых», на юг «благоговейных», на север всех прочих потомков. «Светлый» — это отец; «благоговейный» — это сын. Дощечка называется «светлой» потому, что обращена к востоку — свету, «благоговеющей»— по расположению лицом к северу, в позе [человека], стоящего перед лицом государя, который всегда обращен на юг, — а эта поза выражает благоговение. Раз в три года совершали служение Хэ, раз в пять лет — Ди. Обе службы предназначались для новой установки таблиц предков, «светлых» и «благоговеющих».

Взяв на себя совершение ди, правители Лу уже нарушали традицию; когда же после возлияния вина на землю они начинали самовольно распределять таблички предков, то проявляли полное пренебрежение к устоявшейся системе духовных ценностей. Строгая иерархия в распределении таблиц вокруг предка в его храме требовала большого внимания и, по-видимому, очень сложных толкований. И вот, незадолго до Конфуция, в 626 г. д н.э., в уделе Лу допустили вопиющее нарушение должного порядка, спутавшее два несмешиваемых рода вышеуказанных «светлых» и «благоговеющих» таблиц.

По-видимому, это беззаконие и вызвало возмущение Конфуция, который говорит, что он признает службу ди лишь до того момента, когда начинается распределение таблиц предков, ибо все равно там уже допущен беспорядок, упраздняющий самый основной догмат ди.


子曰
夏禮吾能言之杞不足徵也
殷禮吾能言之宋不足徵也。
文獻不足故也足則吾能徵之矣。 

Учитель сказал:

О формах-ли [династии] Ся – я могу говорить,
[хоть и] недостаточны свидетельства [княжества] Ци.

О формах-ли [династии] Инь – я могу говорить,
[хоть и] недостаточны свидетельства [княжества] Сун.

Все дело – в недостатке книг и мудрецов.
Было бы достаточно – мог бы и я [с их помощью] свидетельствовать. 

***

Ся и Инь – более древние императорские династии (Конфуций жил при закате следующей, Чжоу); Ци и Сун – современные ему удельные княжества. Почему они служат свидетельствами о традиции династий Ся и Инь? Потому что, когда основатель династии Чжоу, царь У-ван подчинил Поднебесную, он даровал потомкам Ся – княжество Ци, а потомкам Инь – княжество Сун. Эти княжества стали «вотчинами» этих родов; им были дарованы многие императорские привилегии. Так что Конфуций ожидал встретиться там с живой традицией: найти в них старинные книги или поговорить с людьми, знающими культуру Ся и Инь; но, судя по свидетельствам (Сыма Цянь), состояние дел ужаснуло Конфуция – упадок, одичание, ни книг, ни книжников.

В 483 году до н.э. Конфуций вернулся в Лу после 14-летнего странствия-изгнания по разным княжествам, где он активно занимался поиском старинных книг. Дома он начал приводить в порядок собранную библиотеку, создавать классический канон текстов (и вырабатывать саму идею «классики»). Тогда и были сделаны редакции Ши-цзин, Шу-цзин и других книг. Конфуций пытался выработать «единый культурный код Поднебесной»; материалы для этого он искал в трех традициях – двух древних династий, Ся и Инь, и современной ему Чжоу.

Судя по всему, ему не удалось получить цельный, законченный «культурный код» на основе изучения древних династий. Не было полноты картины. Поэтому он взял за основу Чжоу. В «Учении о середине» есть цитата, почти полностью совпадающая с этим текстом, но также дающая ему должное окончание:

吾說夏禮杞不足徵也。
吾學殷禮有宋存焉
吾學周禮今用之吾從周 

Я рассуждаю о формах-ли Ся, [хоть и] недостаточны свидетельства Ци.

Я изучаю формы-ли Инь, [хоть и] недостаточны свидетельства Сун.

Я изучаю формы-ли Чжоу, которые используются сегодня. Я следую за Чжоу! 

Последнее восклицание сохранено и в Лунь Юй, в одном из соседних текстов, той же 3-й главы (3-14):

Учитель сказал: Чжоу вглядывается в зеркало двух династий.
Как изящна и совершенна ее культура! Я следую за Чжоу!

Т.е. Конфуций, из-за недостатка данных, решил не искать свидетельств о древних династиях, а вглядеться в Чжоу, которое отразило, как в зеркале, самое ценное из предыдущих эпох. Чжоу обладает полнотой и системностью культурно-ритуального кода и потому может служить основой для построения культурной традиции.

Таким образом, тексты 3-9 и 3-14 можно считать единой фразой, разбитой надвое. Остается ее собрать вместе:

Учитель сказал:

О формах-ли [династии] Ся – я могу говорить,
[хоть и] недостаточны свидетельства [княжества] Ци.

О формах-ли [династии] Инь – я могу говорить,
[хоть и] недостаточны свидетельства [княжества] Сун.

Все дело – в недостатке книг и мудрецов.
Было бы достаточно – мог бы и я [с их помощью] свидетельствовать.

[Династия] Чжоу вглядывается в зеркало двух [древних] династий.
Как изящна и совершенна ее культура!
Я следую за Чжоу!

 ***
Осталась одна проблема, которую я не нашел как разрешить. Знак , который переводится здесь как «свидетельство», имеет еще значение «полнота, завершенность». Некоторые древние комментаторы (не Чжу Си) предпочитали это значение. Т.е. речь шла о том, что сведения о древних царствах были не просто «недостаточны», а им «не хватало полноты и завершенности», их нельзя было использовать как единую систему. Были просто разрозненные следы традиции; но не было «полного кода».

И тогда текст, возможно, следовало бы читать так:

О формах-ли [династии] Ся я могу говорить,
хоть [тому что я узнал о ней в] Ци не хватает полноты / завершенности.

О формах-ли [династии] Инь я могу говорить,
хоть [тому что я узнал о ней в] Сун не хватает полноты / завершенности.

Все дело – в недостатке книг и мудрецов.
Было бы достаточно – мог бы и я [дать] полное / завершенное описание.

[А династия] Чжоу вглядывается в зеркало двух [древних] династий.
Как изящна и полна / совершенна ее культурная модель!
Я последую за Чжоу! 

***

О системности и цельности (а не компилятивности, «собирательности») своего мировоззрения Конфуций говорит постоянно. Неудивительно, что и здесь он мог искать не количество культурных сведений, как какой-нибудь «турист», а системность, единство. И жаловаться не на то, что «мало» сведений, а на то, что они лишены полноты и системности.
 

Этот перевод мне нравится, но он не мейнстримный. Чаще переводят по-простому: как «свидетельство, доказательство».

Мы помним 130-й сонет Шекспира с шокирующими антикомплиментами. «My mistresseyes are nothing like the sun...». Думаю, прочитав этот фрагмент из «Книги песен», Шекспир бы побледнел и сжег свой сонет.

Руки как мягкие метелки травы,
Кожа как застывший жир,
Шея как личинка жука,
Зубы как семена тыквы,
Цикада-голова, бровь-моль...

***

Я пошел читать эту песню, потому что она цитируется у Конфуция (не эти строки!); просто чтобы понимать контекст. И вот наткнулся.

Про застывший жир понятно. Метелки травы - возможно, просто мягкие травы либо сережки на деревьях; но скорее всего вот это:

Личинка жука идентифицируется (возможно, ошибочно) с насекомыми семейства Cerambycidae; это длинноусые жуки. Личинки у них (и шея девушки) – как на фото. Пишут, что сравнивать шею с гусеницей или червяком было обычным комплиментом в древнем Китае.

Семена тыквы и сама она (точнее, это бутылочная тыква, калабаса) были такие; но это сушеные семена; при жизни они, конечно, были белыми.




Голова как у цикады и брови как у моли – это уже не природа, а искусство. Имеется в виду «квадратноголовая цикада» и усики-антенны огромной ночной бабочки. И прическа укладывалась так, чтобы была форма цикады, и брови рисовались широким мазком, чтобы явно напоминать усики ночной бабочки.


祭如在祭神如神在。
子曰「吾不與祭如不祭。」 

Буквально:

Приношение – будто присутствуют;

приношение духам – будто духи присутствуют.
Учитель сказал:
«Я не участвую в приношении – будто не приношение.» 

Сверхсжатый текст из III главы Лунь Юй, в которой много говорится о традиционных ритуалах. На первый вгляд, ничего не понятно. На второй взгляд, речь идет об участии в обрядах. На третий взгляд, речь идет об искренности участия. А дальше уже нужны культурологические и языковые пояснения.

«приношение» и 祭神 «приношение духам», в чем их отличие? В том, что знак «приношение», использованный сам по себе, говорит только о культе предков; т.е. это семейный, родовой обряд. А с уточнением, 祭神 «приношение духам», это культы духов и богов (общекитайских божеств из древних религий и духов местности); они включены в общественные и государственные ритуалы – столично-имперские и местно-княжеские.

Первое относится к религии сыновности, в которой нет ничего сверхъестественного, а только поминовение умерших, ритуально-молитвенное обращение к ним и символическое приношение даров (еды и ароматических палочек). При всей серьезности культа, никто, разумеется, не верил, что мертвые предки будут есть принесенную еду и вдыхать аромат коптящих палочек.

Второе относится к традиционной религии, и вера в этих богов и духов была к тому времени уже очень условна и была скорее общественным ритуалом, носила культурно-цивилизационный характер, сохранялась как культурный код империи Чжоу и удельных княжеств.

Чжу Си пишет, что соответственно этим двум типам ритуалов, то, как человек совершал поминальное приношение предкам, говорило окружающим о его сыновном благочестии, а то, как он совершал религиозные обряды, говорило о его – нет, не «духовности», конечно, – но некоем благочестии в целом. Цивилизованности, если угодно.

Текст с пояснительными вставками мог бы звучать так:

«[Поминальные] приношения [предкам Конфуций совершал так,]
будто [они] присутствуют [и смотрят на него];
[Ритуальные] приношения духам [и богам совершал так,]
будто духи [и боги] присутствуют [и смотрят на него].» 

Половина этих вставок уже есть в китайской фразе, просто по-русски это не получается сказать коротко («поминальные приношения предкам» – это один иероглиф ). Что речь идет о Конфуции, это единственное возможное объяснение; переводчики и комментаторы об этом не спорят.

Что касается последней фразы, то ее можно понять, если учесть уже сложившуюся тогда традицию участия «по доверенности»: когда вместо человека в обряде участвует его представитель, посланник. Так, например, император, который почти никуда не ездил, посылал на обряды в отдаленные храмы своих представителей. Но так делали и князья, и аристократы, и чиновники: не хотели или не могли участвовать – посылали кого-то поучаствовать «по доверенности». Конфуций, хоть и пользовался (судя по этой фразе) подобным способом «присутствовать, отсутствуя», не считал его правильным.

Комментарии Чжу Си к этой фразе заканчиваются крайне «антикитайской» (а на самом деле глубоко китайской) цитатой из Фань Ши: 誠為實禮為虛也 «Искреность – реальна / существенна, форма же – никчемна / пуста». Конфуций тоже мог бы такое сказать; но тут надо понимать: такие фразы имеют вес и силу только в культуре, уважающей форму-ли. В дикарской культуре, презирающей ритуал (вроде нашего сегодняшнего мира), это не более чем девиз дикаря.

Вот как выглядит весь текст с добавлением поясняющих слов:

«[Поминальные] приношения [предкам Конфуций совершал так,]
будто [они] присутствуют [и смотрят на него];

[Ритуальные] приношения духам [и богам совершал так,]
будто духи [и боги] присутствуют [и смотрят на него].»

Учитель сказал:

[Если] я [сам] не участствую в приношении[, а посылаю представителя,]
[то это – то же самое,] будто никакого приношения [и не было]. 

А вот как без них, напомню:

Приношение – будто присутствуют;
приношение духам – будто духи присутствуют.
Учитель сказал:
«Я не участвую в приношении – будто не приношение.» 

Текст, как видно, не очень сложный для понимания. Но самое интересное – то, что он вообще есть в Лунь Юй, что об этом вообще говорится. Это крайне нетипичная тема для Конфуция; о чем сказано в 7-21: Учитель не говорил о чудесах, силе, беспорядках и духах. Иероглиф «дух» появляется в Лунь Юй 7 всего раз, из них один раз – в знаменитом совете, ставшем поговоркой (6-22): уважай богов и духов и держись от них подальше.

Философия Конфуция нерелигиозна и рационалистична, она «не нуждается в гипотезе Бога». Но она нуждается в культурной традиции, а культура растет из культа, и, поскольку весь культурный код империи основан на религиозных культах древности, Конфуций принимает и их; но сохраняет внутреннюю дистанцию: «уважай богов и духов, но держись от них подальше». Характерно, что в другом каноническом тексте, в «Записках о ли», где обсуждаются ритуальные и культовые подробности (и голос Конфуция звучит лишь изредка), духи и боги упоминаются постоянно, и слово появляется 118 раз.

Как все это уложить в голове?

1) Возможно, тут сказываются разные периоды жизни Конфуция. В молодости, до изгнания, будучи на службе в своем княжестве Лу, он занимал должность в храме, отвечал за ритуалы и был известен как «эксперт в храмовой ритуалистике». С годами, после изгнания и возвращения, эта тема стала менее актуальной, и он перестал говорить с учениками о религии.

2) Возможно, это разговор не столько о религиозной искренности и «духовности», сколько об эмоциональной отдаче, о том, что в культурной традиции нельзя участвовать иронично-отстраненно. Это то же, о чем в тексте 3-4: Поминальный обряд: тут – чем быть легким / поверхностныи, лучше быть печальным / сопричастным». Формальная отбывка таких служб претила ему, и он предпочитал пустому присутствию – полную отдачу. Ее Конфуций настойчиво требует и в мирских делах: «благоговейное почтение к работе» - частое у него выражение. Или недавнее «нанимай людей будто совершаешь большой обряд приношения». Религиозная отдача как образ жизни. Ведь текст не говорит «верить, будто предки или духи присутствуют», но «вести себя на приношении так, КАК ЕСЛИ БЫ предки или духи присутсвовали».

3) Возможно, это одно из проявлений его религии традиционализма. Можно не верить в конкретного духа горы, ручья или долины; но можно вполне религиозно верить в традицию, историю, культуру, взрастившую тебя. И китайский культ предков – хорошая основа для такой религии исторической благодарности. Он включает не только близких предков, но и далеких; а отсюда уже один шаг до поклонения «мега-предкам» – Истории и Традиции. А традиция включает и культы старинных богов. Можно не верить в бога, но можно верить в саму эту религиозную традицию, как один из источников нашего культурного бытия. (Это и дилемма носителей европейской культуры: многие уже не могут верить в Христа, но продолжают верить в христианство, вскормившее их.) 

Это очень тонко понимали иезуиты; закончу фрагментом их перевода-комментария: 

Как рассказывают его ученики, когда Конфуций поминал своих предков и дары, полученные от них, он совершал должные ритуалы с чувством и выражением почтения и благодарности, как если бы предки сами присутствовали прямо перед ним...

鄉人飲酒杖者出斯出矣。
鄉人儺朝服而立於阼階。


Люди его общины пьют вино;
Те, кто с посохом – выходят; тогда выходит и он.

Люди его общины изгоняют духов;
Облачается в придворные одежды и стоит на восточных ступенях.

 ***

Я перевел дословно, поэтому много неясностей.

1. Люди его общины – это земляки, односельчане, включая родню. Китайский уклад в те времена был общинный, как и во всех древних государствах. Общины были разные по размеру и типу, от сельских до городских; и моих нынешних знаний не хватает, чтобы их точно описать. В тексте 10-1 упоминался такой тип, как дан; и тогда фразу «среди людей своего дана» я перевел как «в родных местах, среди своих близких», и это было уместно, потому что неясно, имелся ли в виду именно дан или просто «родные места». Здесь это сян; и это, вероятно, более точное употребление термина. Потому что описываемые события (совместное застолье и ритуал нуо, сельского экзорцизма) проводились только в общинах.

2. Вино в древнем Китае пили, и пили много, источники полны упоминаний. Совместное винопитие в общине могло быть (или не быть) приурочено к празднику урожая, к рождению или смерти, совершеннолетию или свадьбе, поводов было множество.

3. Те, кто с посохом – так называли стариков, которым за 60. Посох был отличительным знаком их возраста; возможно, его носили все старики, как униформу. Текст говорит о том, что Конфуций позволял себе уходить из застолья только после ухода стариков. Такова была одна из ритуальных форм почтения к ним. (А 10-я глава, как я уже не раз повторял, это иллюстрация правил этикета примерами из жизни Конфуция.)

4. Изгнание духов, Нуо или Но (Nuo) – это огромная тема, которую мне сейчас не поднять. Поэтому я только намечу ее и дам здесь кое-какие ссылки. Это – живой и по сей день ритуал из самых глубин народной религии (которая сильно отличалась от официальных культов). Его историю проследить невозможно, это несусветная древность. По сути, это экзорцизм, т.е. шаманский ритуал изгнания духов, но не из отдельного человека, а из всей деревни. Совершался он всей общиной, в местном святилище или храме.

Иногда пишут (Чжу Си, например), что ритуал Нуо служил для защиты от чумы и прочих эпидемий (не попробовать ли и нам?), но это не совсем верно: ритуал имел более широкое значение и проводился регулярно, а не только по случаю морового поветрия. Более того, даже изгнание было не главным его содержанием: изгоняли только злых духов. С остальными надо было установить хорошие отношения, заручиться их поддержкой.

Ритуал Нуо был настолько массовым и популярным, что из него вырос целый жанр искусства – опера Нуо. (Примерно так же, как трагедия выросла из ритуалов религии Диониса.) Нуо-опера – это одна из разновидностей китайской традиционной оперы; она существует и популярна до сих пор, как в традиционных, так и в модернизированных (опопсевших) формах. Ее тематика целиком замкнута на отношениях человека с инопланетянами жителями потустороннего мира.

Зрелище это яркое и впечатляющее – что ритуал, что опера. Поиск в Ютубе на ритуал и на оперу дает много интересного ( Nuo, Nuo opera). Вот тут, например, можно посмотреть короткое видео ритуала, снятое в одной из современных деревень (с английскими субтитрами). Тут – сцена из оперы в традиционном исполнении. Тут – осовремененный вариант, до зубов вооруженный «эффектами». Нет нужды добавлять, что вариант ритуала Нуо (не путать с театром Но) есть и в Японии.

Конфуцианцы, с их вкусом к высокой ритуальной культуре Чжоу-ли, мало интересовались этими обычаями. Не было осуждения или ненависти; просто нейтрально-уважительное отношение, как к «фольклору». В придворных кругах  отношение к Нуо было снисходительно-добродушным, как к развлечению и игре. (Возможно, опера Нуо развилась из ритуала именно под сенью такого игрового отношения.) Императоры Чжоу даже позволяли проводить эти забавы во дворце, – примерно так, как русское дворянство пекло на масленицу блины, но серьезного участия в древнем солярном культе не принимало.

Именно этим объясняется поведение Конфуция. Участвовать в ритуале всерьез он считал неправильным: во-первых, участвовать без веры – нечестно; во-вторых – зачем потакать суевериям? Презирать и отвергать ритуал – тоже неправильно, бестактно по отношению к односельчанам: все-таки общину надо уважать. Поэтому он нашел свое, изощренное решение: принимал участие, но отчужденно-уважительно, через призму придворной культуры. Одевался в придворные одежды, как будто это был придворно-игровой вариант Нуо, и стоял на восточном крыльце – то ли своего дома, то ли деревенского храма, неясно. Каков смысл именно восточных ступеней – я тоже пока не выяснил.

Перечитаем с несколько лучшим пониманием:

Люди его общины пьют вино;
Те, кто с посохом – выходят; тогда выходит и он.

Люди его общины совершают Нуо;
Облачается в придворные одежды и стоит на восточных ступенях.

必有明衣布。
必變食居必遷坐。

Во время поста он всегда одевался в сияюще-белое, льняное.
Во время поста он всегда изменял свой рацион и дома всегда садился в другом месте. 

Какие он соблюдал посты, узнать трудно. В толстенном томе о «духовной культуре Китая» я не нашел ничего внятного о постах. Знаю только, что их было много: траурные по поводу смерти близких, предназначенные для сосредоточения перед большими церемониями в храме, календарные по разным поводам. Из «исторических» фильмов известно, что траурный цвет у китайцев – белый, и, оплакивая умерших, они облачались в льняное, груботканное, почти мешковину. Но, вероятно, и другие ритуальные посты тоже требовали белых льняных одежд. Это был, легко понять, символ чистоты и простоты: отказ от богатых тканей, украшенных цветным узором (вэнь, культура – это, напомню, татуировка, узор).
 

«Изменял свой рацион» может казаться тавтологией, ибо пост и есть изменение рациона. Но, во-первых, скудное питание – не единственная составная часть поста, а лишь его небольшая часть. А во-вторых, этот текст просто перечисляет то, что полагается делать в пост. Включая очевидные вещи вроде голодания. 

«Сидел в другом месте» (или перемещал свое сидение, т.е. мат) кажется странным, поэтому некоторые комментаторы видят тут «спал в другом месте», т.е. воздержание от брачного ложа. Но, возможно, речь идет просто о том, что Конфуций изменял свой уклад жизни, даже беседы с учениками или встречу гостей. И сидел не в гостевой зале, а в каком-нибудь внутреннем помещении, один. 

Конфуций в тексте не упомянут, переводить можно и безлично, и императивом: «Во время поста непременно одевайся в белое и т.д.». Так что, если мой перевод уточняет «он всегда одевался», то это потому, что вся Х глава идет сплошным потоком, и единственное ее содержание – бытовые и ритуальные модели поведения на примере жизни Конфуция. Вся глава – о нем. В ней лишь раз сказано «Конфуций» и дважды «Учитель», и только там, где была его прямая речь. Все остальное, по китайскому обыкновению, грамматически нейтрально.

Глава уникальна тем, что разбивка на афоризмы тут – почти произвольная; ее можно менять (как это делают многие издатели) или просто игнорировать и читать главу подряд. Но что вся она – о Конфуции, сомнений нет.

В современном китайском многие понятия выражаются не одним иероглифом, как в старину, а двумя, с дополнением, помогающим уточнить широкий смысл одного знака.

Во времена Конфуция и Лао Цзы знать / не знать выражалось просто чжи / 不知 бу чжи. С какого-то времени стали говорить не просто чжи, а 知道 чжи дао, буквально «знать дао», «знать путь». Таким образом, китайская идея знания (даже самого простого – «который час?» или «куда впадает Волга?») сформировалась не как «обладание информацией», а как знание пути.

Хотя «река» и не значится в списке словарных значений дао, я все-таки настаиваю, что такое сверх-почетное место в китайской мысли и языке слово дао заняло именно благодаря речному характеру китайской культуры. Река – как образ времени, жизни, жизненного пути, но одновременно – и познания, обретения этого пути. И мир, и его смысл – не статичны, а подвижны, как река.

Соответственно, и образ знания сложился не как «объем информации», а как возможность движения, как «знание, куда идти», знать путь知道 чжи дао. Идея дао так густо пропитала повседневную речь, что с непривычки возникает странное чувство: слушаешь простые диалоги в фильмах («я знаю» – во чжи дао; «я не знаю» – бу чжи дао и т.д.), а под ними открывается бездна: знать – это значит знать путь, знать как и куда идти дальше.

子曰:「周於二代,郁郁乎文哉!吾從周。」

Перевод Алексеева тут очень красив:

Он сказал: «Чжоу — зеркало для Двух Династий. Полны, ах, пышны ее законченные статуты! Я иду за Чжоу!»

Глядя поначалу на ключевой для этой фразы иероглиф цзянь , я недоумевал, откуда Алексеев взял зеркало. Ни в каком словаре этого смысла нет. Но вот, и Robert Eno переводит так же: The Zhou could view itself in the mirror of the two previous ruling dynasties...

Словарные смыслы иероглифа – такие: надзирать, обозревать, инспектировать, а также сажать в тюрьму, арестовывать. Но если вглядеться в его графику, картина проясняется. Внизу – знак «миска» , а весь верхний комплекс происходит от  , «лежать ничком». Все вместе объясняется двояко. Либо это поверженный человек (узник), наклонившийся по-собачьи над миской с едой или водой; отсюда идет вторая, «тюремная» группа значений. Либо это человек, склонившийся над миской с водой и смотрящий на свое отражение; отсюда – главная группа значений, связанная с наблюдением, обзором и надзором (всеохватным взглядом сверху). Тут скрыт и образ зеркала, который переводчики вполне правомерно вытащили наружу.

Поэтому смысл первой фразы – суммарно такой: династия Чжоу (современная Конфуцию, но уже умирающая) а) изучала, «инспектировала» культурно-политический опыт двух предшествующих династий (Ся и Инь-Шан); б) «равнялась» на предыдущие династии как на образец, подражала им, жила с оглядкой на них, мерила себя мерками тех династий; в) смотрелась в них как в зеркало, занималась культурно-исторической рефлексией, самопознанием, самоидентификацией через взгляд на предыдущие династии; г) сама Чжоу оказалась зеркалом, в котором отразился культурный опыт предыдущих династий.

Как это выразить одним словом, я не знаю. Решение Алексеева – довольно удачное: Чжоу — зеркало для Двух Династий. Т.е., Чжоу собрала и отразила культурный опыт прежних династий.

Дальше Конфуций восклицает ю-ю, 郁郁, эмоционально удваивая иероглиф , который сложился из знаков «иметь, существовать» и «город, поселок» и значит утонченный, элегантный, изящный (ибо городской, цивилизованный), а также благоухающий, приятно пахнущий. Как прекрасна-прекрасна / элегантна и совершенна ее культура! Речь идет, конечно, о культуре-вэнь династии Чжоу .

И тут, чтобы полнее понять хитроумного Конфуция, надо вспомнить, что иероглиф чжоу, помимо имени династии, значит также всеобщность, полноту, цельность, круговую открытость, законченное совершенство, а заодно и благотворительность, помощь людям, я писал об этом в прошлом посте, где чжоу, широта и объединяющая открытость было важным определяющим качеством благородного человека, противоположным узкой партийности, пристрастности и стайности низкого человека.

Поэтому, когда Конфуций говорит «Я следую Чжоу!», или, как красиво переводит Алексеев «Я иду за Чжоу!», тут для него подтекстом звучит и прямой смысл слова чжоу: широта и объединяющая открытость. Культура Чжоу, по Конфуцию, достигла таких высот именно благодяря объединяющей культурно-исторической открытости (а не отрицанию предшествующих эпох как «проклятого прошлого» и «старого режима»), способности смотреться в прошлое как в зеркало и служить зеркалом прошлых эпох.

И – попытка дать свой вариант перевода 3-14:

Учитель сказал: Чжоу вглядывается в зеркало двух династий. Как изящна и совершенна ее культура! Я следую за Чжоу!

В древнем Китае было, насколько я понял, 4 ритуала стрельбы из лука: 1) при дворе императора – для выбора кандидатов на службу либо перед поминальными службами духам предков, для выбора достойных исполнителей церемоний (Большая стрельба); 2) при встрече императора с князьями (Гостиная стрельба); 3) при визитах князей друг к другу (Застольная стрельба); 4) провинциальный аналог Большой стрельбы (Провинциальная стрельба).

Подобно тому как древние китайские врачи умели по одному лишь пульсу определять болезни, беременность и прочие состояния здоровья, точно так же наблюдатели парадной стрельбы умели по поведению стрелка судить о его нравственных качествах и воспитании. Кто спокойно, уверенно и твердо держал лук и стрелу, кто умел слушать сопутствующую музыку и двигаться в такт, кто не впадал в раж, не взмокал и краснел от натуги, кто сохранял выдержку и безупречные манеры как при победе, так и при неудаче, тот, по мнению наблюдателей, имел сильный и стойкий характер, был порядочен (например, умел винить в неудаче себя, а не других), был хорошо воспитан и обладал изящным вкусом и манерами (ибо ритуал был и зрительно и музыкально изощренным, как балет). А значит – был достоин занять высокое положение.

Применение человеческих качеств к государственному служению – одна из ключевых идей китайской цивилизации (даосизм и буддизм были противовесом, оппозицией этому мейнстриму). Поэтому оценка личных качеств стрелков происходила не из праздного любопытства, а именно под этим углом зрения: как такой человек мог бы проявить себя на государственной службе.

Чтобы подчеркнуть этот угол зрения, в ритуальной стрельбе использовались гимны из «Книги Песен»; и их тексты, а также ассоциации, которые создавались мелодиями (а мелодии были регламентированы и соотнесены с определенными идеями и ситуациями) подчеркивали общественно-политический контекст происходящего «конкурса».

Император, его министры и свита, таким образом, получали возможность «мониторинга» образованной элиты, собранной со всей Поднебесной, особенно ее молодого поколения; могли присматривать кандидатов на военную или гражданскую службу.

Тренированных и отобранных кандидатов на конкурс «Большой стрельбы» присылали местные князья: их интерес был в том, чтобы усадить своих людей на столичную службу и усилить свои связи при императорском дворе. Кроме того, если их кандидаты побеждали, император щедро награждал и самих князей: за выращивание и поддержку талантливых людей. («Талантливый человек» – еще одна ключевая концепция китайской культуры; подобных людей почитали с особым благоговением и восторгом.)

Но интерес был и у императора – отбор достойнейших на службу. Так что ритуал «Большой стрельбы» становился государственным событием, важным для всех его участников. Кроме того, в некоторых соревнованиях устанавливался и более высокий приз: победитель получал титул князя (вана), т.е. высочайший титул после самого императора, Сына Неба.

Обо всем этом подробно написано в двух книгах о ли«Ли Цзи» и «Йи Ли». Обе входят в конфуцианский канон. (Первая есть в очень старом и очень плохом английском переводе Легга; вторая вообще не переведена до сих пор; а это, между прочим, классика. По этому одному можно судить, на какой стадии находится изучение Китая в Европе. На самой начальной.)

В обеих книгах подчеркивается, что это соревнование совершенно не имело «спортивного» характера: стрелки соревновались не в силе, а в том, чему можно только научиться: в технике стрельбы, хороших манерах, выдержке характера и т.п. Конфуций говорит об этом в тексте 7-16, начиная его с цитаты из «Йи Ли»: «При стрельбе из лука пробить кожу – не главное; ведь силы людей неодинаковы. Таков путь древних.» (Кожа – это «яблочко» мишени, кожаный кружок, который еще называли «бычьим глазом». Важно было попасть в кружок, а не пробить его: первое было результатом школы и таланта, второе – лишь физической силы; школа и талант ценились, разумеется, выше силы.)

А «Ли Цзи» выражается еще радикальнее: «Стрельба из лука – это путь жэнь (человечности)». И далее поясняет: «Стрелок сначала ищет полной правоты и уверенности в самом себе; и если в себе все правильно, тогда уже стреляет. Если стреляет и не попадает, то не сердится / не обвиняет того, кто победил; а наоборот, ищет причину всего, что случилось, в себе, и только в себе!» И далее «Ли Цзи» цитирует 3-7 из Лунь Юй: Конфуций сказал: «Цзюнь-цзы никогда и ни в чем не соперничает – только в стрельбе из лука! Приветствует, приглашает и поднимается; спускается и предлагает вина; вот как соперничает цзюнь-цзы!»

В этих словах Конфуция в сверх-кратком виде пересказаны основные этапы ритуала: цзюнь-цзы приветствует (соперников приветствием равного, т.е. сложенными в полукулаки руками в направлении вверх и вниз, влево и вправо), приглашает пройти (тут, как Манилов с Чичиковым, участники долго пропускают друг друга вперед), и поднимается (на помост для стрельбы; потом, после стрельбы) спускается и предлагает вина (проигравшему: тот пил «штрафной кубок», который ему подносил победитель).

Все детали ритуала были направлены на то, чтобы сбивать с участников «петушиный гонор», не давать им впадать в азарт соревнования, не позволять им походить на животных, борющихся за самку или за кусок пищи, не позволять им злиться друг на друга или важничать друг перед другом; все было продумано, чтобы заставить их вести себя вежливо, предупредительно, заботливо друг о друге. В. Алексеев в своих пояснениях к «Лунь Юй» ссылается на еще одного автора. Привожу этот фрагмент в его переводе с небольшой своей правкой:

По древнейшему из комментаторов Ма Жуну, древний ритуал различал следующие пять степеней достоинства прекрасного стрелка: во-первых, тихая ласковость его вида и движений; во-вторых, выражение его лица и манера обращения; в-третьих, его умение попасть в кожу; в-четвертых, его подпевание при стрельбе той музыке, которая играет; в-пятых, его танцевальные телодвижения, среди которых различалось шесть родов, квалифицируемых с большими подробностями. Именно эти достоинства, а не грубую силу грубых людей, являющихся на придворное состязание только для того, чтобы прорвать кожу мишени и ничего не смыслящих в утонченном ритуале благородного турнира, не говоря о предшествующем ему и последующем этикете, – эти-то достоинства и имеет в виду Конфуций. 

Если вернуться к «Ли Цзи», там приводится еще одна фраза Конфуция, которой нет в других книгах.

В ритуале стрельбы из лука – как надо стрелять! как надо слушать! Последовать за мелодией и [в такт ей] выпустить стрелу; выпустить стрелу и не промахнуться мимо центра мишени, - такое может только человек высших достоинств. А человек низкий, малодостойный – разве сможет он обуздать свои порывы и желания, сохранить спокойствие и попасть в центр мишени?

***

Бонус-пикс: эти фотографии не имеют отношения к ритуалам эпохи Чжоу; они сделаны в XIX веке, при маньчжурской династии Цин. Какие-то остатки этикета Чжоу в корпорации лучников еще сохранялись, но люди на фото – это уже не князья, стреляющие перед императором, а скорее телохранители или учителя лучной стрельбы; хотя на второй фотографии справа – явно молодой аристократ (стрельба из лука еще оставалась частью традиционного воспитания). Последнее фото – школа лучников, со стариком-учителем и студентами-балбесами...






Проглядывая свои разборы и переводы из II главы Лунь Юй, я заметил, что не все тексты додуманы и допереведены. Например, последнего, 24-го я только коснулся в разговоре о том, как совмещается «вера в традицию» с «неверием в Бога». Но не сосредоточился на разборе. Сделаю это сейчас; не знаю, будет ли время закончить 2-ю главу как цельный текст, но пусть будет материал хотя бы.

子曰

非其鬼而祭之 諂也。

見義不為無勇也。

Учитель сказал:
Не своим духам – и жертвы приносить?   Это лесть / заискивание.
Знать, как дóлжно, и не действовать?   Это трусость / безволие. 

Не раз и не два в текстах Конфуция встречались фразы, казавшиеся случайным сочетанием: «В огороде бузина, в Киеве дядя». И всякий раз после вдумчивого усилия (своего либо заимствованного у старинных комментаторов), картина прояснялась, связь обнаруживалась, и даже было странно, как ее раньше можно было не видеть. Подобные парные фразы всегда хорошо продуманы, и смысловой зазор между ними не случаен: он призван стимулировать мысль, побуждать ее найти связь, заполнить зазор. И понимать подобные «дуплеты» можно только как целое, во взаимодействии двух половин. 

В тексте нет трудных для понимания древних иероглифов; он очень прозрачен. Только две трудности: как понимать первую половину, про «лесть-заискивание» (это религиозное, политическое или этическое высказывание?); и какова связь первой половины со второй. 

Первую фразу многие старинные комментаторы понимают прежде всего политически. Мои старые-добрые помощники, иезуиты, опиравшиеся на комментарии Чжан Цзюйчжэна (XVI век), переводят-толкуют так: 

«Если ты совераешь обряд жертвоприношения  духам, которым ты не можешь и не должен приносить жертвы из-за своего ранга или служебного положения, то ты заискиваешь / льстишь.» Иными словами, безрассудно молишь о каком-то благе, руководствуясь дурными побуждениями и пользуясь незаконными обрядами. 

И фраза сразу помещается в контекст политической позиции Конфцуция: он стоял за единую Поднебесную и ненавидел удельных князей, рвавших ее на части и присваивавших себе императорские привилегии. Когда князья вводили в свой протокол обряды, а в свою власть – функции, на которые не имели прав (а об этом в Лунь Юй есть немало текстов), Конфуция это приводило в ярость: он считал их поведение разрушением всей культурно-политической конфигурации Китая, убийством страны. (Он жил в эпоху полураспада империи Чжоу, когда император еще сидел на троне, а власть уже была в руках грызущихся между собой удельных князей.) 

Иезуиты в поддержку своего понимания приводят культурологическую справку, довольно точную: 

Китайская монархия всегда очень ревниво относилась к должному порядку управления и регулирования, от больших вещей до мельчайших. <…> Так, в почитании богов и духов исходили из того, что одни божества выше других, и строго следовали древнему порядку обрядов и правилам жертвоприношений. Только император мог совершать величественный обряд жервоприношения духу и владыке Неба и Земли; а удельные князья и знать могли обращаться только к местным, более низким духам и божествам. Таким образом, Философ осуждает самомнение и наглость тех, кто, из себялюбия и амбициозности, совершал жертвоприношения высшим божествам, пренебрегая порядком и правилами. 

Базовым правилом в Китае было то, что человек может совершать поминальные обряды только духам своих предков. Для простых людей это умершие члены семьи; для императора, Сына Неба, это Бог-Отец, «небесный владыка». Кроме того, местные ваны-князья получали дополнительную обязанность – поддерживать отношения с духами-богами вверенной  им местности. Они отвечали за благополучие своей территории перед императором, и потому обязаны были «ладить» с местными духами и богами: чтобы не случилось какое-нибудь бедствие. Но люди легко принимают всякое отличие за привилегию: и князья стали понимать свою обязанность как эксклюзивное право, как еще одну «звездочку на погонах». А отсюда уже рукой подать до желания получить больше «звездочек», расширить свои эксклюзивные права. И как только императорская власть династии Чжоу ослабла, они стали заглядываться и на религиозные обряды Сына Неба, на его «контакты» с высшими божествами. 

Все это объясняет ярость Конфуция по поводу узурпированных обрядов (выраженное и в этом, и в следующих текстах из 3-й главы); но не вполне объясняет, почему он называет это «лестью». Возможно, имеется в виду заигрывание князей с богами «высшей категории», попытка лестью захватить их расположение. 

Но, возможно, политическое толкование тут не единственное и не главное, и во фразе «приносить жертвы не своим духам – это лесть» звучит и более широкая этическая мысль. 

*** 

Вообще, если судить по текстам, боги и духи никогда не были предметом разговоров Конфуция. Он подчеркнуто обходил религиозные темы, уклонялся от «духовной болтовни», и тем показывал хорошее чувство интеллектуального такта. Эти темы интересовали его с двух точек зрения: а) политики и государственного устройства; б) личной этики человека. 

Конфуций учит своих учеников уважать людей с разными убеждениями, в том числе религиозными, и в том числе «варваров». Никакого единомыслия, никакого политического и религиозного тоталитаризма он не приемлет, только «гармонию различных мнений». Послушных и молчаливых учеников он тоже не выносит; предпочитает, чтобы ему возражали, с ним спорили. «Гармония различных мнений» олицетворяется его школой, где живут и учатся очень разные люди, и их несходство не ретушируется, а наоборот, всячески подчеркивается в «Лунь Юй». 

С другой стороны, он пытается прочертить границу, за которой уважение к иному превращается в потерю себя, в предательство своей системы ценностей. Есть тексты, в которых он предостерегает от «очарования зла», предлагает не погружаться в его созерцание. В других он советует не увлекаться изучением вздорных и экстравагантных доктрин: и бесполезно, и вредно. 

Здесь – другой поворот темы: уважение к иному не должно превратиться в заискивание и подхалимаж. «Приносить жертву не своим духам» можно понимать буквально, как льстивое участие в чужих поминальных обрядах; а можно широко, метафорически, как льстивая демонстрация приверженности чужим ценностям, как моральная ассимиляция: «с волками жить – по волчьи выть». 

Правила вежливости, которые сам же Конфуций и разрабатывал, говорят о том, что в общении надо быть уступчивым, скромным, не спорить, не скандалить, держать свое эго под жестким контролем. Но уступчивость и неконфликтность не означают, что надо льстиво поддакивать всякой глупости и лжи, присоединяться ко всякой злой и циничной болтовне, солидаризоваться с мировоззрением подлеца, «идти в совет нечестивых». Это уже не вежливость, по Конфуцию, а подхалимаж, уже не мягкость джентльмена (самоназвание конфуцианцев, напомню,  ,  ру – буквально: «мягкие люди», gentle men), а беспринципность низкого человека. 

Примерно таков, мне кажется, полный смысл первой фразы. А вторая кажется на вид банальной  поговоркой: «знать как дóлжно, и не действовать – трусость / безволие». Как это связано с первой фразой? Как это вообще здесь оказалось? 

В парных фразах должен быть элемент общности и элемент противопоставления, иначе они бессмысленны. Что здесь общего? Обе фразы говорят о слабом, трусливом, недостойном поведении. Что здесь противопоставляется чему? Самый очевидный ответ: религиозное – мирскому. Неправильное поведение по отношению к духам (и шире – духовным ценностям) и неправильное поведение по отношению к людям (и шире – мирским этическим ценностям). 

Чжан Цзюйчжэн, главный источник для иезуитов, говорит об этом противопоставлении так: 

Не сбивай себя с толку «познанием тайн духов и богов», а сосредоточься на человеческом пути-дао и связанных с ним обязанностях. 

Иезуиты пересказывают его мысль с широким разворотом: 

[Конфуций] нас учит обращаться с вещами, которые находятся «у наших дверей», в пределах досягаемости человеческих сил. Было бы разумно удержаться от суетного любопытства к постижению «таинственного» и «божественного», вещей, лежащих за пределами нашего понимания. Следовало бы сосредоточиться на понимании того, что хорошо и плохо, что правильно и неправильно, в чем наш долг, здесь и теперь. Не нужно предпринимать чего-либо из страха или эгоизма [это по поводу жертвоприношений чужим духам]; это не признак мужества. Наоборот, подобная низость и непристойность должны быть осуждены всеми. Однако, не следует осуждать и того, кто способен постичь скрытую и возвышенную природу духов, на которую другим не хватает остроты ума. 

Есть человеческий путь-дао и связанный с ним долг / обязанности, включая необходимость осмысливать этот путь и этот долг, жить осознанно: вырабатывать этический кодекс-дэ и гармонично включаться в социальную форму-ли. А религиозно-философские вопросы можно оставить тем немногим, у кого есть к этому способность; остальным достаточно идти своим человеческим дао-путем, выполнять свой долг-йи и следовать социальной форме-ли. 

*** 

Разбор затянулся, надо «подводить итоги». (Занятие, на самом деле, неуместное в работе с философскими текстами; вообще-то эта работа должна быть подобна анфиладе комнат: каждое новое усилие открывает дверь в следующую комнату, размером больше предыдущей, потом в следующую и т.д.) 

Ключом к пониманию текстов можно взять понятие о мере. И тогда видно, что оба текста говорят о нарушении меры. В религиозно-обрядовом (либо мировоззренческом) и в человеческом, этическом. В первом случае мера нарушается в сторону «слишком», во втором – в сторону «недо-». 

В религиозных обрядах важно знать свою меру: какие духи твои и какие не твои. Это можно понимать буквально, как поминальные обряды предкам, и расширенно, как следование определенной системе ценностей и убеждений. Попытка заигрывать с чужими духами или чужими убеждениями – это заискивание, лесть, недостойное поведение. В политическом смысле текст читается так: попытка расширить свой обрядовый протокол, участие в обрядах «не по чину» – это попытка заискивания перед богами и духами ради захвата большей власти. 

В человеческих делах тоже важно знать свою меру: что входит в твои обязанности, а что не входит. И если ты знаешь, что должен делать, но не делаешь, то это безволие, трусость. 

Низость человека в религиозно-обрядовых (либо мировоззренческих) вопросах – это переход границы вовне, «перелет». Низость человека в этических вопросах, в общении с другими людьми – это невыполнение своей меры, «недолет». Так, мне кажется, двойная фраза собирается в единую конструкцию.

Здесь из старых постов собраны 8 подробно комментированных переводов из Гете - стихи, фрагменты.

читать )

...для очередных стихов («просто так» их понять невозможно), натыкаюсь лопатой на интересные темы.

1. Монарх и нефрит: 王玉 

Эти два знака отличаются одной маленькой добавленной чертой. Первый,  , ван, значит правитель, царь, князь, лучший в своем роде, превосходный. Второй, , юй, значит нефрит, яшма. Черточка – это поздняя прибавка к знаку, чтобы их не путать; раньше они были неотличимы. Это не случайно: понятия очень тесно связаны. Нефрит ценился выше любого другого драгоценного камня и металла (включая золото), из него делались все основные царские регалии, его название входило в монархический лексикон (включая названия, вроде «Дворца Яшмового Великолепия»), его качества использовались как символы этических или духовных категорий (и даосских, и конфуцианских). Этим он напоминает символическую роль золота в египетской и следовавшей по ее стопам христианской культуре (напр., золото икон). О роли нефрита в китайской древности можно почитать здесь.

А когда в очень поздние времена (уже в новую эру), перейдя из фольклора в даосскую, а потом и официальную культуру, развернулся культ верховного божества Юй-Ди, то его имя «Нефритовый Император» звучало чистой тавтологией: император – он же и так нефритовый, зачем об этом сообщать дополнительно? (Именно это выражение юй-ди 玉帝 мне и попалось в стихах и потребовало копания.) Про юй-ди тоже лучше читать не в википедии, а у китаистов, вот тут.

2. Леди Хао:  婦好

Пишут, что образцовым собранием древнего нефрита у китайцев считается гробница царицы XIII века до н.э. Фу Хао. Ее сенсационные раскопки 1976 г. стали почти «Китайским Тутанхамоном» (точнее, одним из нескольких). Гробница хорошо сохранилась. Помимо обязательного множества скелетов, – а это, видимо, захороненные слуги или охранники, - в гробнице нашли многие сотни артефактов: нефритовые фигурки, бронзовые сосуды, письменные памятники и ракушки каури (тогдашняя валюта). Причем, артефакты были не только тех лет, но и более древних времен: это уже была «коллекция древностей» – со вкусом отобранные предметы разных эпох и стилей.

История этой Фу Хао интересна. Имя, видимо, значит: «Жена Прекрасная» или «Жена Любимая». Она была одной из 64 жен царя У-дина: это были не столько конкубины-наложницы, сколько политические жены, набранные из окрестных племен для упрочения политических связей, и одновременно – жрицы каких-то культов. Фу Хао выбилась в главные жены, обрела политическое влияние. А потом стала... генералом и полководцем. Причем, по скудным сведениям из той эпохи, генералом она была не свадебным, а боевым, очень успешным: выиграла в нескольких войнах, побеждая вражеские армии в решающих сражениях. Ее военный авторитет был так велик, что полководцы следующих поколений обращались к ее духу с молитвами о поддержке. Современные государственные и масскультурные почести этой царице, жрице и генеральше выглядят так:

 

Я долго избегал этого понятия; но без него мысль Конфуция не просто неполна: она невозможна. Это ключ к его этическим и политическим построениям. И текст 1-2, которым я занят, невозможно понять, не разобравшись с ним.

Почему избегал? Ну, во-первых, потому что оно говорит о семейной этике; а мы живем в мире антисемейном, построенном на предательстве семьи, помешанном на независимости «свободолюбивых детей» от «диктатуры взрослых», – спасибо революции хиппи и ее по сей день дебилизирующему и деморализующему воздействию на нашу цивилизацию. Все семейное в нас искорежено, деформировано, все мысли на эту тему отягощены стрессами и внутренними конфликтами. У одних больше, у других меньше, но – наверное, у всех.

Поэтому очень трудно размышлять на эту тему спокойно и уравновешено, с независимо развивающейся мыслью, не волоча за собой ворох эмоций, рожденных проблемами своей частной жизни и всего нашего времени (хиппизм, ЛГБТ, феминизм, однополые браки, бешеная ювенальная юстиция и поголовно dysfunctional families). А размышлять надо. Понятие , сяо – хороший повод.

И потом – его невозможно обойти. Его роль в китайской культуре огромна. Примерно такая же, как роль идеи любви в христианстве. Китай уже давно – не религиозная страна. Несмотря на наличие буддизма (безбожной религии), даосизма (безбожной квази-религии) и конфуцианства (вообще не религии, несмотря на «храм Конфуция» и прочую ритуальную атрибутику), китайское мышление – секулярно. Единственный серьезный претендент на замену религии – это культура «сыновности», сяо. Странным образом, эта культура очень похожая на сыновность Христианства, где и Христос – сын; и Бог для всех людей – Отец. Сяо – это и есть главная китайская религия. Поэтому не ошибиться в понимании этого слова очень важно.

Другая причина избегания этой темы – ужасная традиция перевода. До сих пор сяо переводят как «сыновная почтительность», по поводу чего можно только плюнуть и выругаться. Подобно тому, как вокруг Дао дэ цзин сложилась вульгарная эзотерическая традиция в духе мадам Блаватской, так и вокруг Конфуция сложилась в 19-м веке традиция оперетточных китайцев, поминутно кланяющихся, говорящих неграмотно и со смешным акцентом (китайса пришела, китайса поклонилася). Так возник образ глупого и смешного человека-робота, помешанного на «ритуалах» (образ, доживший до наших дней в головах невежд). В то же время и сложился весь этот моралистический словарь: «добродетель», «сыновняя почтительность», «благородный муж».

Все это надо бы забыть, как страшный сон. Но ирония ситуации в том, что китаисты, освоившие китайскую культуру, вместе с ней усвоили и эту «сыновность», уважение к традиции. И приложили это благородное чувство... к безграмотной традиции перевода, созданной отцами-основателями китаистики; и поэтому повторяют всю эту чушь из 19-го века, хотя и не могут не видеть, что перевод неточный. К счастью, выросло поколение китайцев-китаистов, пишущих по-английски. Они не чувствуют нужды повторять оперетточные глупости, унизительные для их культуры:

What is xiao?  The word has been translated since the Jesuits as “filial piety”, but I do not use the term here because it denotes a subjective state, i.e. a state of mind, a state of worshipful piety, rather than an objective state, i.e. a way of conduct, indeed a whole way of living one’s life, as prescribed by the sages. (Feng Xin-ming)
Сейчас прервусь. В ближайших постах попробую разобраться с тем, как работает
, сяо.

Иероглиф сяо, , «сыновнее» употребляется в Лунь Юй гораздо реже, чем я ожидал. Всего 15 раз на 500 текстов. И целых 34 раза – в миниатюрной книге Сяо цзин, «Книге о сыновности» (в ней 18 маленьких текстов). Она, видимо, написана Цзэн-цзы, одним из учеников Конфуция, по итогам разговоров с учителем: все разговоры в ней ведутся им и Конфуцием. Цзэн-цзы стал известен благодаря разработке именно этой темы.

Это, по сути, еще одна, 21-я глава Лунь Юй, только «отстегнутая» от основного текста. От Лунь Юй она отличается последовательностью и сосредоточенностью на одной теме; тогда как Лунь Юй – книга принципиально пестрая, неупорядоченная, точь-в-точь как наши блоги. (Единственный в ней «порядок» – в том, что первые 10 книг считаются «более каноническими», более «плотно» выражающими учение Конфуция, а следующие 10 – «более апокрифическими», с большим вниманием к ученикам.)

Насколько можно реконструировать логику Конфуция в употреблении понятия сяо, «сыновности», она такова. 1) Коренное понятие – жэнь, человечность, эмпатия, чувство другого. Признав существование другого, мы ищем адекватный способ коммуникации. 2) Так делается первый шаг конкретизации чисто экзистенциального понятия жэнь: это принцип шу, взаимности: не делай другому того, чего не желаешь себе. 3) Дальшейшая конкретизация понятия взаимности – это целый веер понятий: двусторонняя идея искренности/доверия, идея справедливости, уважения, верности и пр. 4) дальнейшее развитие приходит к мысли, что «душе грешно без тела, как телу без сорочки», что все эти этические импульсы нуждаются в форме – так рождается идея ли, социальной формы, без которой все хорошие порывы извращаются («уважение без ли – угодничество; искренность без ли – бестактность...» и т.д.).

А где же сяо, спросите вы? Пройден весь путь: от трансцендентного, чисто экзистенциального понятия жэнь – до самых конкретных социальных форм, а сяо так и не появилось. Где его место? А его место – в качестве модели, образца, камертона, по которому человек настраивает свое поведение: отладив его на родителях, он переносит его на остальных людей. Вот один из главных текстов на эту тему:

Кто любит родителей, не посмеет делать зло другим людям;
кто уважает родителей, не посмеет вести себя нагло с другими.
(Сяо-цзин, №2)

Безбожная китайская мысль не считает, что человек обязан своим существованием Богу. Но она и не опускается до глупого поросячьего представления, что человек никому и ничем не обязан. Она считает, что он всем обязан родителям и предкам. (А кому еще? Тут надо выбирать – либо Бог, либо предки.) Все, что у него есть, руки-ноги-голова-сердце-личность, получено от них. Его бытие – подаренная ему частица их бытия. Идея сыновности – это та самая идея взаимности в применении к тем, кто дал тебе жизнь. Человек возвращает долг благодарности заботой и почти религиозным отношением.

Не надо пугаться слова «религиозным». Надо вспомнить, что происхождение религии – не таково, как его объясняют марксисты: не «опиум», чтобы одурачить и подчинить народ. Это объяснение – лишь проекция того, как мыслят и что делают сами марксисты, на другие эпохи (подобно тому как циник видит во всех людях только отражение собственного цинизма). Именно марксисты использовали техники манипуляции и охмурения масс, именно они создавали подобные квазирелигиозные формы контроля. А потом вчитали эту свою технику в настоящую историю религий.

Т.е., разумеется, манипуляция и власть – вечные соблазны любого общества; и они сопровождают любую человеческую деятельность, включая религию. Но это не узус, а абузус; это не объясняет смысл религии, а только формы ее извращения и использования. (Если вы мобильником забиваете гвозди, то это говорит не об устройстве и назначении мобильника, а только о ваших странностях.) Само это марксистское объяснение – тоже манипулятивно и лживо, рассматривать его всерьез – не имеет никакого смысла.

В основе религиозного чувства – не манипуляция попов, но также и не пресловутый «страх перед силами природы» (еще одно идиотское материалистическое объяснение, проекция страхов самого материалиста перед миром, который он обессмыслил своей дуростью).

Это нечто более глубокое: онтологическая благодарность за частицу бытия, уделенную тебе. Онтологическое чувство тут главное. Чудо собственного существования – более впечатляющая картина, чем любые фокусы исцеления или громовержения. Особенно изумляло людей чудо перехода из небытия в бытие – рождение. (И, соответственно, обратный переход границы: смерть.) Как может из ничего появиться что-то? Это было самое поразительное.

Отсюда ранние культы Богини-Матери (самая прямая связь с чудом рождения), отсюда же главный ритуал всех религий – жертвоприношение. Смысл его: я признаю, что Ты дал(а) мне это бытие, я Тебе возвращаю в знак благодарности частицу своего бытия – в виде имущества (урожай, скот), потомства (первенец), собственного тела (членовредительство, самокастрация). Если бы религия не имела онтологической основы, а была только большевистским опиумом и манипуляцией, ее картина была бы совсем другой.

Но китайская культура рано обезбожилась, поэтому вся эта онтологическая благодарность была перенаправлена по единственному возможному адресу: на родителей и предков. Поэтому сяо – это вся религиозность, описанная выше, со всей глубиной ее онтологии; но получившая иной объект – семью. (Это интересно сравнить с библейской моделью, в которой есть и Бог, и семья: все глобальные планы Всевышнего реализуются через отношения, например, Иакова со своими женами и сыновьями.)

Сяо – не религиозное понятие в нашем смысле слова: там нет бога. Но там есть религиозное чувство благодарности за свое существование. Иногда сяо употребляется рядом со словом «духи»: 孝乎鬼神 «сыновность по отношению к духам и божествам» (надо понимать как «духи предков», я думаю). И уже это одно показывает, что тут неуместно другое циничное объяснение, хиппистское: дескать, тираны-родители угнетают и подчиняют свободолюбивых детей, и создают для этого культ собственных привелегий.

Принцип онтологической благодарности – это проекция понятия взаимности, шу, на отношения предков и потомков: вы нам дали частичку бытия, мы ее возвращаем в виде заботы, уважения, жертвоприношения (в виде частичного подчинения своей жизни – родителям). Неблагодарность – одно из самых низких проявлений человека, сродни предательству. Отсюда и понятие «хам» (Хам – третий сын Ноя, глумившийся над отцом, если кто не помнит).

Поэтому, ровно так же, как в христианских странах люди уважали монархов за «страх божий», за искренность в вере и готовность ее защищать, в странах китайской культуры эквивалентом религиозности было сяо, «сыновность», чувство онтологической благодарности. И монархов оценивали прежде всего по наличию сяо. Оно было признаком того, что человек – этичный, а не эгоистичный, человечный, а не прагматичный. Порядочный, одним словом. Цзюньцзы.

Поэтому в своих советах, как обрести уважение и верность подданных, Конфуций говорит:

Держите себя с достоинством – и будет уважение;
проявляйте сыновность [к старшим] и доброту [к младшим] – и будет верность
...

Иероглиф сяо лучше переводить как «сыновность», «сыновнее», filial, но в комментариях объяснять, что это не «сыновняя почтительность», filial piety, как продолжают переводить китаисты, а религиозная по происхождению онтологическая благодарность, сначала направленная на старшие поколения (родители и предки), потом скопированная на старших по социальному положению (император, министр, босс, армейский командир)...

Тут свободолюбивый младший менеджер, на работе сладко лебезящий перед боссом, как проститутка, а потом в баре и в блоге кичащийся своей «гордой мужской независимостью», скривит рожу: фи, субординация. Не то, чтобы меня интересовало мнение этого дурака, но просто для полноты картины: речь идет не о принципе холопства («я начальник, ты дурак»), а о построении стабильной социальной системы. Это и вообще важно, а в эпоху «Воюющих царств», когда жил Конфуций, было вопросом жизни и смерти множества людей.

Конфуций продумывает модель общества и государства. Если вы строите дом, он должен быть устойчив; то же касается общества. Его стабильность обеспечивается одним из двух способов – либо насилием и подавлением (т.наз. «диктатура закона», она же диктатура тирана-законодателя) либо более мягкими, этическими (т.е. непринудительными) механизмами социальной саморегуляции. Заведомо не приемля первый, легистский путь «полицейского государства», он пытается нащупать работающую модель для второго, этического способа построить нечто устойчивое, стабильное, органичное.

Решение Конфуция: взять за основу сыновние чувства, ту самую онтологическую благодарность за свое бытие. Эти чувства – самые благородные и не-эгоистичные, но при этом самые растпространенные, доступные и естественные для каждого. Это лучший претендент на «общий знаменатель» в отношениях людей; он не вызывает споров.

И эти чувства, эту онтологическую благодарность он хочет сделать тем корнем, из которого ветвятся другие поведенческие модели – в политике, в делопроизводстве, в бизнесе. Сыновность он проецирует сначала на «вышестоящих» (и не надо кривиться: любая политическая или производственная система иерархична), а потом и на всех людей вокруг. И это великолепная мысль: каждый человек должен получать частицу онтологической благодарности! Потому что человеческое существование не сингулярно, а взаимно. Взаимность – это вообще самое точное определение человека...

В одном старинном тексте (не китайском) сказано: «почитай родителя как бога, почитай учителя как бога, почитай гостя как бога...» (и что-то еще, не помню). Конфуций предлагает строить социальную модель на том, что надо почитать любого человека как отца или мать. (При всей патриархальности, сыновность одинаково была направлена на обоих родителей.)

Точнее, так: он предлагает почитать высших или равных как родителей, а младших или подчиненных – как младших братьев (не детей!). И тут рядом с сыновностью появляется второй этический модус – братское чувство. Но о нем в другой раз.

1880-е годы были щедры на гениев будущего ХХ века. Вот еще одно, новое для меня имя. Василий Михайлович Алексеев (1881-1951), переводчик и исследователь китайской литературы в таком масштабе в таком качестве, в которых не работал почти никто и никогда. Вообще, русская китаистика приятно удивляет своим высоким классом. Но Алексеев в этом пантеоне, видимо, бог номер 1. 

Что меня особенно удивило – это полное, до запятой, совпадение моих представлений о переводах с тем, что говорит Алексеев. Я никогда еще не находил единомышленников, только оппонентов. Но вот – наконец-то! Дождался! Какое облегчение – встретить человека, который умеет уважать авторов (а не ездить на них верхом), который понимает глубинный смысл своей работы. 

Я сознаю, что я не переводчик и не китаист (как и не шекспиролог и не германист и т.д.), да оно и далеко от моей профессии. Все мои переводы – сугубо учебные, сделанные для себя. Но это не значит, что я не думаю о том, как правильно: «учиться и не думать – занятие  напрасное», как известно из Конфуция. 

90 или 99 % поэтических переводов (и русских, и особенно английских!) – это полное неуважение к автору, это отношение к нему либо по принципу «я начальник – ты дурак», либо «сойдет и так», либо «не грузи меня, чувак, take it easy». Переводчик не учится у автора его эстетике, а навязывает ему свою. Он стягивает автора с его горных вершин в подвалы своей поэтики, как правило, очень мещанской, плебейской, попсовой. Он неточен, неряшлив и нечистоплотен: он пишет либо в заезженных размерах (по-русски), либо верлибром (по-английски) и изъясняется удобными для него штампованными выражениями. Ему хватает глупости пытаться сделать «как это могло бы быть по-русски» («по-английски»), и он этим убивает сразу две ценные вещи: и эстетическую дистанцию с чужой культурой, и высокий дух своей культуры, потому что язык этих переводов – почему-то всегда серенький, «для бедных», а «естественность» - такая, до какой никакой автохтонный поэт не опустится.

Насколько же возвышается Алексеев над этим обезьяньим царством. Переводы его точны по мысли и по поэтике, дают очень хорошее представление об оригинале (включая дыхание, интонацию, ритм), основаны на безупречном знании культурного контекста. 

А вот его кредо, выраженное собственными словами. Оцените: 

...В моем переводе читатель может быть уверен, что в угоду полноте и дословности я всегда жертвовал русскими привычными, обиходными выражениями, ибо китайский оригинал не состоит из обиходного... 

...Эти книги не для тех, кто убежденный или (что то же) беспомощный шовинист — человек, кроме своего, не могущий и не желающий признавать чужого... 

...Мой художественный перевод есть перевод научно-точный в том смысле, что ни одно слово оригинала не пропущено в переводе либо так или иначе на него не повлияло... 

... Далее, его ритмизация имеет сообщить ему характер перевода не только со слов на слова, но и с тона на тон, поскольку все эти произведения китайской литературы их творцами и читателями на протяжении тысячелетий не читались, а пелись как арии и мелодекламации, Поэтому и русский перевод их имел в виду также и певучесть стиля... 

... Что до «общего» читателя, то он, вероятно, после первых же строк потеряет охоту к дальнейшему чтению этих переводов, и, зная по опыту своему, что это именно так, я и не предназначал свои переводы для заполнения досуга «общего» читателя, а потому строил все на точности передачи, без всяких попыток ввести в перевод объяснительные заметки, и на приблизительной певучести перевода, которая, отнюдь не равняя его с певучими произведениями русской литературы, все же имеет в виду сделать речь как бы отражающей оригинал, независимо от требований «общего» читателя, который считается только с русским стандартно-литературным языком... 

... Эта книга может иметь и учебный характер, поскольку, повторяю, мой перевод ничего и никогда не пропускает, а потому и не разочаровывает тех, кто старается проникнуть в тайны китайского литературного языка, который приходится часто не столько читать, сколько расшифровывать... 

... Перевод прозы сильно отличается от перевода поэзии, как допускающий большую свободу выбора ритмов и слов, ибо при переводе стихов я был скован размером и не хотел из него выходить... 

... Понятие русского размера, впрочем, с китайским не совпадает, ибо представить себе русский размер отражающим китайский в точности можно лишь эпизодически, и притом не без комизма, как, например, следующий ряд русских однослогов, приблизительно отражающий китайский ряд: 

Ночь... Сплю... Там есть свет...
Что там? Снег иль что?
Взгляд вверх: свет средь гор;
Взгляд вниз: где мой дом? 

Комизм положения хотя бы в том, что в русском языке односложного эквивалента для китайского юэ (луна, месяц) нет. Следовательно, надо было искать выход из положения, который я нашел в автоматическом умножении количества китайских однослогов на три, ибо при умножении на два получается часто нехватка слов, а при умножении на четыре — излишек их. Опыт показал далее, что получающиеся при этой операции со стихом размеры — дактиль, амфибрахий, анапест — весьма пригодны для довольно точной передачи китайских стихов, но первые два лучше третьего, создающего часто неподобающее настроение... 

...а) мой размер так же строг, как китайский; б) конструкция и порядок слов, за немногими исключениями, оставлены китайские; в) выбор слов продуман в направлении наилучшей точности, а не в направлении общелитературного русского языка... 

...Сделал опыт введения в картотеку отдельных образов из своих переводов „танцев". Получилось нечто такое, перед чем побледнеют Хлебников и Крученых! Головоломно, причудливо, небывало!.. 

...Выбираю слова и фразы из переводов поэзии Тан и вставляю в картотеку. В разрозненном виде получается нечто столь неожиданное, что если бы не сам я это переводил, то заподозрил бы первую попавшуюся фантазию... 

***

Многое из сделанного им до сих пор лежит в архивах. Самое полное издание на сегодня - это (1-й том, 2-й том).

Алексеев, среди прочего, занимался также переводом Лунь Юй, но не просто текста Конфуция, а еще и с комментариями Чжу Си, философа XII века, чье толкование считается образцовым и служит опорой конфуцианских штудий последнего тысячелетия. Алексеев делал перевод в 1920-21 гг., но остановился на 3-й главе (из 20) и сделал на рукописи пометку «Оставлено за невозможностью печатать». Качество работы – высочайшее. Первый текст Лунь Юй, который я читаю, не морщась поминутно от досады на дурака-переводчика/комментатора. Какая жалость...

***

В комментариях к Конфуцию Алексеев обронил, но не развил одну мысль: «Войну с узурпацией прав, человеку не принадлежащих, Конфуций, как будет видно из дальнейшего, вел упорно всю свою жизнь, доходя до такого неумолимого педантизма, что от него отворачивались даже самые ревностные искатели правды. И тем не менее именно на этой непреходящей определенности и построено учение Конфуция...»

На этом пассаже обрывается труд В.М. Алексеева по переводу Конфуция заодно с обильными комментариями Чжи Си, в которые к тому же вплетена многоголосица других комментариев, и которые дополнены еще более обильными комментариями самого Алексеева.

Жаль. Ухвачена важная мысль; интересно, как бы она была развита. В применении к эпохе Конфуция, речь идет, конечно, об удельных князьях, соревновавшихся в захвате императорских прав и регалий. Но не только. Алексеев явно имел в виду что-то еще. Возможно, "навеянное" недавными событиями (работа над Лунь Юй шла у него в 1920-21 гг.) 

Эту мысль было бы интересно развернуть и в более широком контексте. 
Если отвлечься от Китая и Конфуция, то это тема руссоизма, который стал доминирующей религией в европейской культуре с конца 18-го века, и который сменил человечную парадигму морального роста и совершенствования, основанную на долге скотской парадигмойсамодовольства и потребительства, основанной на праве. Постараюсь к этой теме вернуться. Авось выживу: журнал у меня малолюдный, нет опасности, что набегут право-левые хунвейбины и начнут кидаться камнями и какашками...

Ну и текст! Просто пальчики оближешь! (Лунь Юй, VI-18)

[Если] натура побеждает культуру – это «деревенщина» [= дикарь].
[Если] культура побеждает натуру – это «библиотекарь» [= книжник].
[Если] культура с натурой обретают взаимное соответствие –
                        – тогда получается истинный джентльмен [=цзюнь цзы]. 

Напомню, что китайское понятие культуры и цивилизации – не такое как в Европе: у нас cultura это возделка, культивация, сельскохозяйственное словечко. А в Китае это wén, , т.е. письменность, словесность. Поэтому человека «непропорционально культурного» Конфуций называет «писарем», «книжником», «библиотекарем». А сельскохозяйственная метафора используется для «человека натуры», дикаря: это «деревенщина».

則野則史。

彬彬然後君子。

Предпоследняя фраза 文質彬彬 в сегодняшнем китайском превратилась в поговорку со значением «утонченные манеры». Я перевел ее буквально, в исходном значении: как взаимное соответствие [= гармония] культуры и натуры. Но надо понимать, что равноправия тут нет. Культура, как разумное начало, модерирует эти отношения.

Если вернуться к европейской метафоре (культура=возделка), то можно вообразить себе натуру как сад. Победа культуры над натурой – это все равно что вырубить или выжечь сад и жить в пустыне. Победа натуры над культурой – это заброшенный сад, становящийся непроходимым, так что и к дому уже не подойти. А гармония культуры и натуры – это не равноправие садовника и сада, а контроль садовника над садом, но контроль бережный, чуткий, с наблюдением, заботой и уходом.

Так и природные качества человека сочетаются с его образованием и воспитанием. Нельзя выкорчевывать, подавлять, уничтожать свою натуру, считать ее низкой, грешной, порочной. Останешься в выжженной пустыне. Но нельзя и «следовать своей природе», быть этаким «поросенком в своем праве», нельзя давать своей натуре власть над собой. Нужно ее умно и бережно возделывать и контролировать. И тогда натура и культура будут жить в неравноправной, но все-таки гармонии садовника и сада (а другой тут быть не может).

Уважение – важное понятие для китайской этики, китайского ритуала и, соответственно, для конфуцианской мысли. Его концептуализацей, т.е. уточнением смысла, обоснованием и возведением к онтологическим основам, занимался и Конфуций, и его последователи.

Уважение двояко и даже конфликтно, как и полагается хорошему философскому термину: в нем есть и прямое безыскусное чувство, и непрямая искусная форма (см. предыдущий пост). Естественная сторона и искусственная сторона. С одной стороны, "сердцу не прикажешь", чувствами управлять нельзя; с другой - "форма формирует содержание", и чувствами управлять вполне можно.

И обе стороны одинаково важны: только чувство, без регламентированного поведения, капризно, неустойчиво, ненадежно; только регламентированное поведение, без чувства, – пустое притворство, и оно в китайской культуре, вопреки сплетням невежд, осуждается очень резко. 
______________
Есть несколько иероглифов уважения. Один из главных -
, jìng, цзин. В словарях трудно найти ясное объяснение его происхождения. "Логика неясна", пишет wiktionary. Несколько других словарей предлагают решение – сложное, но, если подумать, разумное.

Пропущу все стадии разбора, покажу лишь вывод. Прослеживая эволюцию иероглифа от древних начертаний, можно увидеть слева рот (похожий на улыбку, потом на квадрат) и рядом фигуру с рогами; а справа другую фигуру, испуганно сжавшуюся. По ходу эволюции некоторые элементы были заменены, что и стало причиной сомнений в словарях.

Фигура с рогами – это ритуальное изображение духа предков или дракона или тотемного животного. Возможно, рот – это приказы, воля духов. А испуганная фигура – человек, трепещущий перед духом/предком/тотемом/богом, склонившийся перед его волей. И этот трепет перед сверхъестественным был обобщен и превращен в уважение к другому человеку.

Уважение имеет религиозную основу. Идея уважения – надо относиться к другому с почтением, как к духу предков, как к явившемуся тебе богу. Другой – это богоявление: вот онтологический принцип уважения.

Эта мысль – не редкость в древности; многие культуры имеют правила вроде «почитай родителя как бога, почитай учителя как бога, почитай гостя как бога». Странник, оказавшийся замаскированным богом или другим сверхъестественным существом (Троица, явившаяся Аврааму в Библии; Вотан, явившийся Миме в «Зигфриде» и т.д.; загадочные старички или старушки, встречаемые героями сказок и т.д.), – очень распространенный персонаж.

Поколение религий и этических учений, пришедшее в Осевое время (6-й век до н.э.), сделало этот принцип универсальным: любовь (уважение) к другому – это то же самое, что любовь (уважение) к богу. У конфуцианцев идея другой = бог была обмирщена и превратилась в принцип уважения.

_______________

Мир имеет свой смысл и порядок (дао). Его отражение в личности – этика (дэ).

Содержание этики (дэ) – это отношение к другому. Экзистенциальная основа этики – способность восприятия другого, т.е. чуткость (жэнь).

Правильная реализация этой чуткости в поведении – это уважение (цзин). Оно двояко: и чувство, и «текст», внешняя система знаков («текст»).

Уважение касается двоих. Распространение этого принципа на общество – это ритуал (ли). (Ритуал ли также можно считать проекцией дао на общество; ли – это «социальное дао».)

Идеальная личность, через которую реализуется все перечисленные принципы: миропорядок дао, мораль дэ, чуткость жэнь, уважение цзин и ритуал ли, – это «идеальный джентльмен» (цзюнь цзы). Его противоположность – ничтожный человек (сяо жэнь).

Таково соотношение главных понятий. Рассуждениями о них полна Книга о Социальной Форме (Ритуале) Ли Цзи. Ибо это не life coaching, а философия. Если она не системно-мировоззренческая, а просто нравоучительная, кому она нужна?

И начинается Книга о Социальной Форме Ли таким пассажем:

[Нигде] нет неуважения...

毋不敬

На что похож этот иероглиф?

 

На что-то вроде прибора для производства громов и молний. А означает он: 1) музыку, 2) радость. Только произношение разное: музыка юэ, а радость ле. Музыка = радость – такова формула китайского отношения к музыке. Но – пока не полная. Несколько новых идей может возникнуть после разбора иероглифа.

Он сложен из следующих частей:  = 幺白幺木.  Составные элементы: 幺幺 шелковые нити, струны; белый, чистый; дерево.

Шелковые нити  幺幺  могут означать и струны музыкального инструмента, и саму идею сплетения шелковой нити из волокон. А эта идея могла служить метафорой сплетения голосов или инструментов в единое музыкальное целое. Тут, правда, не нужно искать полифонию, потому что традиционная китайская музыка не полифонична, а одноголосна: там много инструментов, но все играют в унисон, с размеренным аккомпанементом ударных. Однако, само сплетение разных инструментов (струнных, духовых, колоколов) в унисон вполне могло представляться как косичка. Древние формы иероглифа так и изображают шелковую нить: косичка, сплетенная из волокон.


Иероглиф дерево, древесина может означать и древесную часть музыкального инструмента, на который натянуты шелковые струны, но также и просто дерево, как образ естественного роста.

Самый трудный для понимания иероглиф – этобелый, чистый. Древние формы иероглифа  иногда не имели этого элемента: дерево и шелковые нити есть всегда, а знак белизны – только в последнем варианте.

 

Тут фарисеи и книжники словарники и википедисты гадают, кто во что горазд. Один пишет: «начертания на костях показывают две струны присоединенные к деревянной части; в более поздних, бронзовых начертаниях, между струн появляется элемент  , означающий либо большой палец, которым играют, либо это не смысловая, а фонетическая добавка». Остальные объяснения еще нахальнее: например, что картинки вообще не относятся к делу, а звук «йюэ!» был заимствован для иероглифа, потому что так кричат футбольные болельщики  люди, которые веселятся. Хм...

Вообще-то, первое, что может приходить в голову, это человекообразие. Последняя бронзовая картинка недвусмысленно антропоморфна. (Голова, правда, обозначается не , а; похоже, но иначе.) Придание иероглифу музыки человеческого облика – это очень естественно и логично.

Но иероглиф и сам очень интересен и богат смыслами: белый, чистый, прозрачный, наглядный, ясный, понятный, объяснять, формулировать. Он связан с иероглифом дня и солнца ;  т.е. белизна – это прежде всего свет. А свет – это ясная видимость, в том числе и интеллектуальная, и тут раскрывается веер рациональных смыслов иероглифа: понятность, ясность, наглядность и т.п. (Вспоминается, что идеалом музыкальной красоты для Веберна была Faßlichkeit , ясность, наглядная воспринимаемость.)

Теперь можно взглянуть на иероглиф еще раз. И помнить при этом о круге идей, участвующих в формировании идеи Музыки:

1) струны на деревянном корпусе, вполне материальный, осязаемый инструмент;
2) идея сплетения нити из волокон = единой мелодии из разных инструментов;
3) дерево как символа естественного роста (личности, красоты);
4) идея белизны – как света, а света – как чистой, ясной и наглядной мысли,  воспринимаемой разумом;
5) сочетание в одном иероглифе смыслов «музыка» и «радость» (см. свет и белизну!).

Из Ли-Цзи, Книги Ритуала, а точнее – Правил цивилизованного поведения. 

Согласно этому тексту, отличие человека от животного – в самопознании, отказе от инцеста и соблюдении Этикета, т.е. осознанных (а не инстинктивных) правил цивилизованного поведения (ли). Создатели человеческой модели поведения – те, кого обычно называют «культурными героями» (типа Прометея), в китайском варианте – мудрецы-учителя либо первые императоры, как Фу Си. Так что к отличиям человека от животного надо прибавить четвертый, чисто китайский элемент: сознательную учебу (а не просто дрессировку). (Впрочем, он не только китайский: вспомним, что греческое понятие культуры – это не статуи-картины-музеи, а пайдейя, воспитание и обучение молодых.)

Итак, Ли-Цзи, 1-9, в моем несколько вольном, но все-таки точном переводе.

Попугай умеет говорить, но он не более чем птица;
Обезьяна похожа на человека, но она не более чем животное;
Современные люди не умеют себя вести цивилизованно;
И, хотя они умеют говорить и похожи на людей,
разве их души – не души птиц и животных?
А когда люди становятся похожи на животных,
у отца и сына может оказаться одна самка.

Когда появились первые мудрецы и учителя,
Они объясняли людям Правила этикета,
Обучали людей вести себя цивилизованно,
Помогали им познать себя и отличить себя от животных. 

P.S. Кстати, про "познай себя". Если бы храм Аполлона в Дельфах был китайским, на нем вместо γνῶθι σεαυτόν было бы начертано zhī-zì:

知自

Я писал о том, что авангардное мышление подобно дважды-кастрату, спереди и сзади. Отсекая от себя сзади прошлое, авангардист заодно отсекает от себя спереди будущее. Его импакт недолог, он обречен на быструю утилизацию и забвение. Потому что горизонт должен быть открыт в обе стороны; если он открыт только в одну, то это не горизонт, а коридор, который очень быстро кончается стенкой.

А стародумы-традиционалисты вроде Баха или Пушкина часто оказывались способны на долгое культурное влияние в будущем. Парадокс взгляда в прошлое в том, что он открывает горизонт в обе стороны. С Пушкиным сложнее, ибо, несмотря на обожание и религию «наше все», русская культура не пошла его путем; а вот Бах действительно отформатировал европейскую музыку на 250 лет вперед. Власть над будущим рождается из опоры на прошлое. Нет опоры – нет будущего.
 

Другой пример - это Шенберг и его школа. На уроках Шенберга ученики штудировали Баха, Моцарта, Бетховена, Вагнера; и мерилом успеха ученика была глубина понимания традиции. Никакие инновации и оригинальности на уроках не обсуждались, это было неинтересно. И эта супер-традиционалистская работа оборачивалась колоссальным новаторством нововенцев: их импакт - единственный, продолжающийся в музыке по сей день; остальные цветы той эпохи увяли, едва распустившись. Новаторство нововенцев, что интересно, было почти не осознаваемым: Шенберг всякий раз был уверен, что написал естественную, общедоступную и традиционную вещь. 

А Конфуций – это, может быть, самый яркий пример того, как работает традиция. Его влияние на будущее китайской культуры колоссально и по силе, и по времени (2500 лет), но он вполне искренне и обоснованно считает себя традицоналистом, и нет никаких причин подозревать его в кокетстве. Согласно свидетельству учеников, его любимыми темами для разговоров, совершенно как у Шенберга, были история, старинные песни «Ши цзин» (которые он редактировал и издавал) и ритуальная сторона культуры. 

Свою позицию традиционалиста он формулирует так: 

述而不作

信而好古

竊比於我老彭

shù ér bùzuò,
xìn ér hǎo gǔ,
bǐ yú wǒ lǎo Péng 

Передаю и не создаю.
Верю в древность и люблю ее.
Кража [учений древности] делает меня подобным старому Пэну.

(2-й вар.: Смиренно сравниваю себя со старым Пэном.) 

Последняя строка имеет два прочтения. Второе выглядит менее вычурным; его придерживаются некоторые китайские комментаторы. А вот иезуиты, которых консультировали живые конфуцианцы, пишут именно о краже. И это тоже старая моя тема: культура – это кража. 

Lǎo Péng, «старый Пэн» или «Лао Пэн» – это камень преткновения комментаторов. Некоторые пишут даже, что это Лао Цзы; но самое разумное объяснение, которое есть и у иезуитов – что упоминается легендарный старец Пэн, проживший не то 800, не то 700 лет, и который был для китайцев олицетворением традиции: он собирал, копировал и сохранял для будущего многие тексты из еще более далекой древности. 

Слово иезуитам, 1687 (жалею вас, цитирую не латынь, а английский). Жирным шрифтом выделен точный перевод: 

Confucius said: “I am the herald or transmitter, but not the author, of a teaching that I make public. I believe in and love antiquity. Out of it, I secretly steal and assiduously select things for my topics. I imitate the famous old Peng, because this man made similar efforts in transmitting to posterity the documents of the ancients.” 

The Chinese say that old Peng lived to be seven hundred years old, all the while in good health, and that he reached the Shang dynasty, under which he assumed the role of a magistrate.

 
OSZAR »