Paul Gerhardt (1607 – 1676), поэт немецкого барокко. Стихи его любил использовать Бах – в хоралах, кантатах, духовных песнях. Без него трудно понять немецкое барокко и Баха. Отзвуки его стихов можно слышать и в одах Ломоносова. Герхардт не близок мне по причине моей абсолютной нецерковности, но прекрасен своей совершенно неземной чистотой и кристальностью.
Собираю здесь переводы трех фрагментов из его гимнов. И удаляю старые посты.
В Греции, Китае и Индии рефлексия мысли над самой собой, мысль о мысли, началась с осознания двойственности ее понятийного аппарата. Всякое качество существует только как противовес своему анти-качеству (свет-тьма, добро-зло, высокое-низкое, да-нет). Все, что мы можем сказать, работает на «двоичном коде» утверждения-отрицания; и всякая конкретная мысль рождается и развивается с опорой на две противоположности. «Когда осознали красоту, появилось и уродство...» – это Лао Цзы, но подобные тексты есть и по-гречески, и на санскрите.
Соответственно, был возможен и обратный ход – от двойки к единице, от пары противоположностей к стоящему за ними единству. Особенно это касалось «вершин смысловых иерархий», данных не в опыте, а только в мышлении: бытие, единое... «Бог: день-ночь, зима-лето, нужда-избыток...» – это Гераклит, вопреки всякой грамматике, замыкает провода и высекает искру из противоположностей, чтобы разглядеть в этой искре утраченное единое; но подобные тексты есть и на других языках.
Тексты Лао Цзы и Конфуция целиком и полностью основаны на рефлексии над этим «бинарным кодом мысли». Китайская культура гораздо раньше других пришла к его осознанию: инь и ян, целые и нецелые линии в триграммах и гексаграммах и т.д.; там у этого мышления очень глубокая традиция; которую молва возводит к Фу Си, первому императору 5000-летней древности.
Мышление парами противоположностей проникло в любую интеллекто-емкую сферу. Музыка, например, тоже делается двойственным инструментом: повторением и изменением (варьированием), это два главных модуса ее структуры. Живопись расцвела, открыв идею свето-тени (слово звучит по-Гераклитовски). Повседневная жизнь тоже прошита насквозь смысловыми пáрами: мужского-женского, дня и ночи, все, что составляет ее смысл, – это густая паутина бинарных оппозиций.
Даже в литературе – в сюжете романа, в системе персонажей, в ключевых идеях – пары противоположностей работают как мощнейший инструмент формообразования. Иногда это гераклитовское столкновение несовместимых понятий («Мертвые души»), иногда спокойное сопоставление («Война и мир», «Отцы и дети»), иногда это просто основа всего сюжета.
Почему, например, «Ромео и Джульетта» обладает таким мощным импактом? Из-за истории любви? Из-за истории вражды? Нет. Из-за столкновения любви и вражды (а также других оппозиций: «отцов и детей», «политики и частной жизни»). Как только Шекпир осознал огромную силу этого инструмента, оценил мощнейший потенциал формообразования и просто эмоциональный импакт, возникающий из-за «короткого замыкания» противоположностей, он стал тем, кем он стал. И дальше, во всех его 37 пьесах его «бинарная» техника только оттачивалась и усложнялась.
Мысль его всегда строится на натяжении между противоположностями; и именно они, эти «растяжки», создавали своим напряжением внутреннее пространство его пьес. В «Р и Дж.», ранней трагедии, эта игра просто не знает удержу, хлещет через край. В первом же появлении Ромео на зрителя-читателя обрушивается «диалектический» коктейль из Лао Цзы и Гераклита, хотя вряд ли он читал даже второго, не говоря уже о первом. Но забавные текстуальные совпадения есть с обоими.
Вот разговор Ромео и Бенволио. Реплики Бенволио даю курсивом. Текст великолепен словесной игрой в сверх-краткой форме, которую я предпочел в переводе не упрощать, водой не разводить. Уж соображайте на ходу, не ленитесь!
Ромео! С добрым утром!
День так молод?
Уж девять.
Грустные часы – длиннее...
То мой отец спешил сейчас уйти?
Да... Что за грусть длиннит твои часы?
Длиннит их неимение того,
Имение чего их сокращает.
В любви?
Из...
Из любви?
Где был в любви,
Там вышел из фавора...
Что поделать:
Любовь, столь нежная на первый взгляд,
Тиранкой вышла грубой на поверку!
Любовь, свой «взгляд» закутав с головой,
Бредет наощупь к цели, как слепой.
Что на обед?.. Постой... О чем вражда?..
Нет-нет, молчи... уже я слышал все.
Тут дело во вражде. Или в любви!
Вражда в любви! И во вражде любовь!
О Нечто, что родится из Ничто!
О легкость – тяжкая, о суета –
Серьезности полна, о дым – прозрачный!
Аморфный хаос – ясно-зримых форм!
Свинцовое – перо, огонь – холодный,
больное – здравие и бодрый – сон:
Ничто – не то, что есть на самом деле.
В любви, что чувствую, – не чувствую любви.
Ну не смешно ли?
Я скорей заплáчу.
Техника «короткого замыкания» стала популярной позднее, у поэтов барокко. Всякое смущение или растерянность стало принято выражать искрой, бьющей из несовместимого. Вот знаменитые стихи Ломоносова:
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкой прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Но не только барокко: от античности до наших дней поэзия играла в эту игру. Вот Катулл (напоминающий Ромео) и Пушкин:
Я ненавижу-люблю. Возможно ли это? Не знаю.
Чувствую именно так. И распинаю себя.
...Они сошлись: вода и камень,
Стихи и проза, лед и пламень...
О вечность, слово громовое,
О меч, что душу мне пронзает:
Начало – без конца.
О вечность, время ты – без времени!
Не знаю я, как уклониться
Мне от такой тоски:
Испуганное сердце бьется,
И к нёбу липнет мой язык.
O Ewigkeit, du Donnerwort,
O Schwert, das durch die Seele bohrt,
O Anfang sonder Ende!
O Ewigkeit, Zeit ohne Zeit,
Ich weiß vor großer Traurigkeit
Nicht, wo ich mich hinwende.
Mein ganz erschrocken Herz erbebt,
Daß mir die Zung am Gaumen klebt.
Один из авторов, которого можно перечитывать с любого места (если он хорошо прочтен в первый раз!), и который всегда удивляет свежестью и силой, - это Ломоносов.
Его «Памятник» – единственный из русских «памятников самому себе», который не требовал никаких изменений в оригинале Горация. Достаточно было сделать точный перевод – и он автоматически оказался приложимым к самому Михайле Васильевичу. «Что мне беззнатной род препятством не был // Чтоб внесть в Италию стихи эольски» – это как раз про холмогорского мужичьего сына, который повторил достижение Горация и внес в Россию силлаботонические «стихи германски».
Вот строфа из «Памятника»: смотрите как красиво он увязывает соседние строки «по вертикали» (первые полустишия между собой, и вторые полустишия между собой): смерть оставит – жизнь скончаю, славой – светом и т.д. Это действительно «крепче меди», просто несокрушимая мощь стихосложения. Можно бесконечно слушать эти отклики...
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
***
Или - вот красивая пара строк, из не помню какой оды. Теплые и водные слова собраны в Х-образную фигуру:
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
